Художник недели Ольга Кройтор
Об академическом и актуальном
О коллажах и перфомансах
О музеях и кураторах
О кризисах и прорывах
Визуальная анкета
Другой взгляд
Бонус

Ольга
Кройтор

Заниматься искусством для Оли Кройтор - значит непрерывно самоотверженно работать. За последние пару лет она приняла участие в таком количестве проектов и выставок, что, по собственному признанию, не может вспомнить их все, хотя сам процесс сравнивает с учебой в школе: групповые выставки - это самостоятельные работы, персональные - контрольные. На счету художницы сольная экспозиция в Московском музее современного искусства, в следующем сентябре ее коллажи увидят в Варшаве, в октябре планируется еще одна персональная выставка в галерее Regina. Оля работает в двух направлениях - с коллажем и перформансом. Ее коллажи - иллюстрации из газет брежневской эпохи, куски обоев, композиционно дополненные конструктивистскими чертежными линиями, как в некоторых работах Александра Дейнеки, или города из комиксов, среди которых иногда появляются одинокие и испуганные серые фигуры людей. Перформансы Оли - элегическое жертвоприношение зрителю. На выставке «ЧТОНИЧТО» она лежит обнаженной в стеклянном гробу, вмонтированном в пол. В другом перформансе - стоит коленями на соли, в третьем - не смея поднять глаз, вытирает своими волосами пол за посетителями галереи.

Об академическом и актуальном

Начало моего пути как художника было каким-то абсолютно неправильным. Я все еще мыслила академическими категориями.

Я закончила художественно-графический факультет Педагогического университета, затем поступила в ИПСИ и проучилась там год. Первое образование выработало во мне очень много комплексов, в этой среде предел мечтаний - достижение абсолютного сходства c изображаемым объектом (по крайней мере мне так казалось). Это хорошо, но возникает вопрос: не является ли такой подход ремесленничеством? ИПСИ подвынес мне мозг, но изменил восприятие. Пришло понимание, что главное - не передать картинку один в один. Главное - чтобы зритель понял и разделил чувство, идею, переживание художника.

О коллажах и перфомансах

Мои коллажи можно разделить на комиксные и газетные. Начинала с . Так появились работы в архитектурном стиле, дома и города из комиксных героев. Потом для одного проекта стала просить у знакомых старые советские газеты, дома скопилась огромная гора: в основном «Труд», иногда «Комсомольская правда». В основном 70-х и 80-х, мне их визуальный язык кажется наиболее выразительным. Иногда даже жалко резать: сидишь, листаешь, как хорошую книгу. Вообще я всегда старалась отходить от использования текста в коллажах, но в последнее время все чаще к нему обращаюсь. С классическим образованием сложно перестроиться, принять то, что произведение визуального искусства может быть значительно легче, чем тебя учили. Однажды приходишь к тому, что простота формы - пусть это будет надпись - порой лучше и выразительнее детально проработанной картинки.

Перформансы сейчас для меня - главная возможность развития. Когда работаешь над картиной, перед тобой и зрителем все еще сохраняется невидимая граница, словно некая плоскость. Перформанс - всегда комплекс переживаний. Происходит своего рода перерождение. Это переосмысление и преодоление страхов. Такого хотелось бы делать больше.

Как раз сейчас идет монтаж видео с группового перформанса, который проходил прошлой осенью в Галерее на Солянке. Девять художников повторяли свой перформанс изо дня в день по четыре часа. Я вытирала за зрителями пол собственными волосами, провожала их от входа до выхода, не говорила с ними и не смотрела им в глаза.

Я не смогла бы отказаться ни от коллажей, ни от объектов, ни от перформансов. Это как глаза и уши, они существуют параллельно, но принадлежат одному организму.

О музеях и кураторах

С музеями, мне кажется, работать сложнее всего. Как раз когда я делала выставку в музее, так вышло, что куратор была беременна, поэтому у нее не было сил и времени на проект. Я за время той выставки постарела лет на 20, наверное, потому что пришлось организовать работу множества людей, и, если бы это были только картины, было бы значительно проще. Но тут и перформанс с настроенными конструкциями, и инсталляция, и видео... Тогда же поняла, что рассчитывать можно только на себя.

В то время мне очень помогла Наташа Самкова - куратор и человек, по-настоящему любящий искусство. Я всегда боюсь, и нужен кто-то, кто скажет, что это не ерунда, что все хорошо, что ты на правильном пути.

О кризисах и прорывах

Кажется, я нахожусь в постоянном кризисе. Накапливаются идеи, но все время думаешь: что ты делаешь, для чего, нужно ли это, художник ли ты вообще... Начинаешь копать, копать... В итоге, окончательно запутавшись, просто выпадаешь отовсюду.

А иногда - так редко бывает - отпускает. Тогда все становится намного легче. Но, наверное, это случается, только когда находятся незримые ответы.

ВИЗУАЛЬНАЯ АНКЕТА

Другой взгляд

В 1964-м закончилась оттепель, и текст, порождаемый Советским Союзом, окончательно разделился на дозволенный цензурой и самиздат. Диссиденты засели на кухнях, их выпихнули из медиа. Об актуальных проблемах нельзя было говорить даже иносказательно. К тому моменту вроде как уже избавились от культа личности, и фигуру Сталина постигла та же судьба, что и диссидентов: он просто исчез.

Предметом нового культа стал сверхчеловек-работник, совершенный телом и духом, которому вот-вот, в 1980 году, предстоит из развитого социализма войти в коммунистический рай. На первых полосах газет «Труд» и «Правда» ученые изобретают машины будущего, а спортсмены радостно бегут отжиматься. Иногда ветераны труда присылали в газеты свой личный фотоархив - «Я за станком», «Я получаю орден», etc., и тогда про них могли написать даже серию материалов.

Поскольку листать это все было невыносимо скучно, иногда появлялась критика. Она ни в коем случае не была направлена на государственное устройство. Но как только в газетах говорили о какой-то локальной проблеме, например халатности работниц прядильного цеха № 4, не выполнивших план, она тут же выносилась на всесоюзные пресс-конференции и партийные съезды, публичное порицание могло достигать ненормальных масштабов. Хотя к тому моменту стали постепенно утихать показательные процессы над врагами народа, и даже стиляги остались далеко в прошлом, поэтому основные мощности злоязычия журналистов направлялись на западный образ жизни.

На протяжении 20 лет застоя копилась фрустрация оттого, что воспаленные язвы социума нельзя было даже тронуть, не то что обнажить. Поэтому в 1986 году скопившаяся гниль зафонтанировала и в прессе СССР предстал царством фарцовщиков, волосатых рокеров и шлюх.

Родилась в 1986 году в Москве. Окончила Московский художественно-графический факультет Московского педагогического государственного университета (2008), Институт проблем современного искусства, Москва (2009). Персональные выставки: «ЧТОНИЧТО» (2011, Московский музей современного искусства), «Раздвоение личности» (2011, галерея «Риджина», Москва). Живет и работает в Москве.

«Очищение»
В течение 9 дней, по 5 часов в день я повторяла один и тот же перформанс. Мне хотелось лучше понять, что такое очищение, память. Я стояла перед входом в галерею в белом одеянии, босая и с ведром воды в руках. Когда ктото заходил, я, выбрав интуитивно, следовала за этим человеком. Как только он останавливался перед какимто произведением - садилась на колени, опускала волосы в воду и начинала ими мыть пол возле этого человека, таким образом вбирая в себя всю негативную память, очищая кармическое пространство, как губка впитывая всю боль, страдания, обиды, злость и т. п. Для меня это было очень важно - контакт с человеком, бессловесный и очень интимный. При этом я не смотрела в глаза посетителям и тем более не говорила с ними. Неожиданно это превратилось в некое исследование - и самой себя, и окружающих. Опускаясь на колени перед кемто и, более того, как будто прислуживая, я преодолевала многие комплексы, а главное - стыд. Каждый раз - как первый, каждый новый посетитель - совсем другие ощущения. Казалось, что я вторгаюсь в кармическое пространство человека, он же в своем восприятии происходящего обычно проходил несколько стадий. Сначала ничего не понимает, боится и первые десять минут чуть ли не бежит по галерее. Вторая стадия - привыкание: посетитель осознает, что ему ничто не грозит, начинает пытаться понять, что же происходит и почему. И третья - когда он уже не может без тебя существовать, подолгу не выходя из галереи, возвращаясь снова, желая, чтобы это больше не заканчивалось.

В РУБРИКЕ «КНИЖНАЯ ПОЛКА» мы расспрашиваем героинь об их литературных предпочтениях и изданиях, которые занимают важное место в книжном шкафу. Сегодня о любимых книгах рассказывает художник Оля Кройтор.

ИНТЕРВЬЮ: Алиса Таёжная

ФОТОГРАФИИ: Александр Карнюхин

МАКИЯЖ: Анастасия Прядкова

Оля Кройтор

художник

Я сидела
за учебниками,
но при этом совершенно их не читала. Учительница даже написала замечание
в моём дневнике: «Витает в облаках»

Как и у всех, чьё детство пришлось на 90-е, читать в моей семье было принято. Мы много переезжали, но в каждой квартире всегда было много книг, это казалось мне естественным. Помню, как сильно удивилась, когда бабушка рассказала о переезде с Дальнего Востока: ей надо было выбирать, что брать с собой, и она выбрала книги - вместо стиральной машинки, которую потом не могла купить несколько лет.

В детстве я не очень любила читать, мне больше нравилось рассматривать иллюстрации - а ещё я совершенно не понимала книги без картинок. Помню нас с братом на Камчатке: папа читал нам вслух «Незнайку на Луне» - и я всё не понимала, как в такой интересной книге может быть так мало рисунков. Помню и свой первый осознанный выбор книги: наша семья жила в Риге, бабушка отправила нас с братом в библиотеку. Я вернулась с «Лошадью Пржевальского». Конечно, выбрала её исключительно из-за названия: мне казалось, что это будет история о какой-то волшебной лошади. Одной из первых литературных влюблённостей был «Джельсомино в стране лжецов» Джанни Родари. Это история о мальчике с очень громким голосом, который попадает в страну, где все обязаны лгать. Даже не знаю, что меня больше поразило в книге - сам текст или волшебные лаконичные иллюстрации Льва Токмакова.

В школе у меня сформировалась привычка, из-за которой мне до сих пор бывает сложно читать. Уроки давались тяжело - я ничего не могла запомнить, мне было скучно. Но надо понимать, что пока уроки ты не сделаешь, никто не разрешит тебе идти гулять. Понимая, что я могу и за весь день не сделать уроки, я предпочитала приключения у себя в голове. Я сидела за учебниками, но при этом совершенно их не читала и придумывала истории - это было намного интереснее. Учительница даже написала замечание в моём дневнике: «Витает в облаках».

Самое важное в моей жизни - программа «Модель для сборки». Она стала выходить в 1995 году на станции 106,8: там в ночь с четверга на пятницу крутили фантастические рассказы в сопровождении электронной музыки. Если честно, сейчас я думаю, что не будь этой передачи, могло бы не быть и меня. Это было непростое время: жизнь была вертикальной, понятной, перспективы предсказуемы. А в этих рассказах я видела, что реальность неоднозначна и события могут развиваться по-разному - что в конечном счёте возможно всё. Если честно, я до сих пор в периоды депрессии возвращаюсь к этой программе и, пользуясь возможностью, хотела бы сказать за неё огромное спасибо создателям, в частности, Владу Коппу.

У меня есть особенность восприятия - я могу вообще не запомнить, что прочитала. Я как будто всё время читаю между строк, сквожу между слоёв. Я не запоминаю ни имён авторов, ни главных героев, но могу помнить странные детали - это, кстати, касается и фильмов. Думаю, это связано с тем, что если меня на самом деле что-то захватывает, то погружаюсь в книгу так, будто нахожусь там. Знаете, как когда происходит что-то удивительное и ты потом с трудом вспоминаешь последовательность событий. На самом деле хорошие книги, как и хорошие фильмы, сродни чувству влюблённости - их очень сложно описывать.

Хорошие книги,
как и хорошие фильмы, сродни чувству влюблённости -
их очень сложно описывать

Михаэль Энде

«Бесконечная книга»

Впервые я прочитала «Бесконечную книгу» где-то лет в девять - это было первое произведение, от которого меня буквально шарахнуло. Тогда же я пообещала себе, что спустя пару лет обязательно к нему вернусь. Вновь наткнулась на него только спустя лет двадцать, когда перевозила вещи из маминой квартиры. Я как раз готовила выставку «Координаты исчезновения» - и тут всё совпало. В книге детским языком очень точно и тонко описаны взрослые вещи. Главному герою предстоит победить «Ничто», которое создали человеческая ложь и потерянное умение фантазировать. Оказываясь рядом с этим «Ничто», всё становится серым, а потом исчезает в нём.

Андрей Тарковский

«Мартиролог»

Книга, к которой я часто возвращаюсь, при чтении создаётся ощущение прямого диалога. Если я её перечитываю, то уже обязательно с карандашом в руках, но так как книга не моя, а подруги, режиссёра и художника Кати Кестен, приходится довольствоваться закладками. То, что меня с самого начало поразило, - это естественное сочетание реальной жизни и творчества: постоянно пересекаются размышления о будущих фильмах и бытовые записи, мысли о взаимодействии с другими людьми и строительстве дома, о болезни - и там же философские идеи. Для меня «Мартиролог» - это ответ на вопрос, как сочетать искусство и реальную жизнь.

Станислав Лем

«Футурологический конгресс»

Ставлю в списке специально после «Мартиролога», так как Лему в своё время не понравилась экранизация «Соляриса» Тарковского. «Футурологический конгресс» - прекрасная антиутопия с примесью политической сатиры. Очень ценная книга, так как заставляет сомневаться в реальности настоящего. Вообще, во всех произведениях мне важна многослойность, и здесь её предостаточно.

Андрей Монастырский

«Эстетические исследования»

Ещё одна книга, которую я периодически перечитываю с любого места - и тоже взяла у друга, художника Андрея Кузькина. Вообще вся серия «Библиотека московского концептуализма» крутейшая. Я выделю повесть «Каширское шоссе», написанную Монастырским в год моего рождения. Здесь главный герой подробно описывает опыт пребывания в психиатрической клинике, постоянное наблюдение за самим собой, то, как он оценивает происходящее, и совпадения. Мне кажется, что это в принципе состояние, на грани которого многие зачастую находятся - как минимум художники, мне сложно тут отстраниться. Именно поэтому мне проще думать в троллейбусах или среди людей, потому что иногда очень страшно, что может унести. Очень «осязаемое» произведение: ты видишь и чувствуешь всё, что там происходит.

Джордж Оруэлл

Страшная книга и одна из лучших антиутопий. Если ещё пару лет назад я могла подумать, что это о прошлом, то сейчас кажется, что описано ближайшее будущее. Большой брат, контроль над сознанием, новояз, одна партия, переписывание истории - и вот уже двухминутки ненависти почти стали реальностью. Жуткий мир, в котором у людей исчезло желание быть свободными.

Селим Хан-Магомедов

«Супрематизм»

Немного странный для рубрики выбор - но на то есть причина. В книге помимо прекрасного исследования супрематизма очень много иллюстраций. Постоянно возвращаюсь к ней - как будто именно там, в огромном количестве изображений, я чувствую настоящее спокойствие и гармонию, упорядоченность внешнего мира. К этой книге у меня нежные чувства, связанные с визуальным и тактильным.

Роберт Шекли

«Обмен разумов»

Роман-насмешка над рациональномыслием. Шекли описывает мир, в котором отсутствует логика, и делает это невероятно смешно. Он вообще удивительным образом выворачивает наизнанку реальность. И, конечно, здесь мой любимый вопрос: насколько реальна реальность сама по себе?

Айзек Азимов

«Конец Вечности»

У Азимова сложно выделить что-то одно. В произведениях он как будто плетёт паутину, выстраивает систему мира, в рамках которой всё логично и постоянно развивается. Я всегда восхищалась умением Азимова создавать сложные миры и детально их прорабатывать, не забывая о лирическом. Вопрос «Конца Вечности» - может ли кто-то за нас решать, как нам жить, и можно ли делить мир на чёрное и белое (нет, невозможно).

Екатерина Андреева

«Все и Ничто. Символические фигуры
в искусстве второй половины XX века»

Несколько лет назад мне дали почитать эту книгу художники «МишМаш», за что я им безумно благодарна. Самым сложным была невозможность исчёркать чужую книгу вдоль и поперёк карандашом, так что пришлось ограничиться множеством закладок. Книга - отличная азбука истории искусства второй половины XX века. Я люблю точность в подобной литературе - и тут есть и чёткая структура, и очень точный анализ. Я бы посоветовала её всем: и тем, кто любит современное искусство, и особенно тем, кто нет.

Леонид Каганов

«Гастарбайтер»

В завершение хочется упомянуть короткий рассказ, на который я наткнулась совсем недавно. Его я особенно советую тем, кто переживает депрессию и не может найти мотивацию.

https://www.сайт/2017-01-17/hudozhnik_akcionist_olya_kroytor_ob_odinochestve_razgovorah_s_publikoy_i_zavisti_k_90_m

«Не люблю, когда один смысл»

Художник-акционист Оля Кройтор - об одиночестве, разговорах с публикой и зависти к 90-м

Художник Оля Кройтор — одна из немногих, кто занимается в России перформансами. В 2015 году Кройтор получила Премию Кандинского (одну из главных российских наград в области современного искусства) в номинации «Молодой художник. Проект года» — за перформанс «Точка опоры», в ходе которого художница простояла несколько часов на четырехметровом деревянном столбе. Она приехала в Екатеринбург, чтобы познакомиться с уральским контекстом, а также местными институциями, кураторами и исследователями. Олю пригласила Арт-галерея Ельцин Центра, что называется, на перспективу — дабы потом, вдохновившись Уралом, у художника была возможность создать новый проект. Такие визиты современных художников в Екатеринбург будут повторяться ежемесячно и сопровождаться лекциями в галерее. Ведь жизнь то и дело актуализирует в повестке творчество мастеров перформанса — если не художественными акциями, то новостями о самих художниках-акционистах… В интервью сайт Оля Кройтер рассказала, как ее перформансы зафиксировали ощущения сегодняшнего времени. И в чем перформансы наших дней далеки до художественных акций девяностых.

«После перформанса в краткие сроки образовывается новый человек»

— На вручении Премии Кандинского, по свидетельству (арт-критика) Валентина Дьяконова, вы говорили о близости своей работы «духу времени». Ваши слова: «Сегодня шаг влево, шаг вправо - и все».

— Да, наверное.

Перформанс "Без названия" во время персональной выставки Оли Кройтор в Московском музее современного искусства

— Спустя год в разговоре с (историком искусства) Андреем Ковалевым вы произносите: «Мы живем в то время, когда не можем не реагировать на то, что происходит. Мы можем не продумать, что это политическая работа, но так или иначе мы чувствуем себя во все это погруженными, в той схеме, которая существует». Если смотреть на перформанс «Точка опоры» под этим углом зрения, то это ваш ответ на что происходящее?

— Нельзя говорить, что я выбрала отдельную тему и исключительно про нее решила говорить. Касаемо всех тех перформансов, которые я делаю, — это совокупность событий как внутренней, так и внешней жизни. Правильней сказать, что это про мое ощущение себя здесь и сейчас. Мне кажется, что оно идентично многим людям. По крайней мере тем, кто, я знаю, себя ощущает так же: вроде бы вот оно — ходи куда угодно, но при этом ты чувствуешь ограничения.

— Что вас ограничивает?

— Человека всегда что-то ограничивает. Возьмем социальную жизнь — ты не можешь делать все, что ты хочешь. Можем взять политическую жизнь — ты не можешь влиять на все, что хочешь. И чем дальше (когда человек живет по определенным правилам - не говорю, хорошо это или плохо), тем он становится все более одиноким. Большинство моих перформансов имеют сквозную тему - одиночество.

Оля Кройтор внутри собственной инсталляции "Сгоревшая комната"

— После чего для вас это одиночество усилилось?

— Наоборот, я пытаюсь выкарабкаться из этого, но безуспешно. Не скажу, что был какой-то переломный момент. Скорее, это то, что всегда было со мной. Просто в какой-то момент я нашла этому правильный язык, правильную форму выражения.

— «Точка опоры» — это о том, как вы пытаетесь найти баланс, чтобы устоять?

— Я пытаюсь найти свое место и удержаться на нем. Думаю, что каждому человеку важно найти свое место и понять, почему он здесь. Хотя, естественно, всю жизнь его качает вперед-назад, влево-вправо. В какой-то момент я обнаружила, что очень важно иметь стержень внутри себя. Когда я показывала этот перформанс в Алма-Ате, действительно, была ситуация, что столб шатали. Или был какой-то мужчина, который стрелял в меня из детского пистолета пластиковыми пульками и попадал. Важно и то, что тогда страховка не была сделана должным образом, поэтому я все время чувствовала уязвимость, приходилось телом компенсировать эти сложности. Как мне было выстоять? Я чувствовала себя продолжением столба.

— Вы же делали этот перформанс трижды. Этот опыт как-то повлиял на вашу частную жизнь — на ощущение себя в обществе?

— Вообще перформанс — уникальная вещь. Каждый раз после перформанса в краткие сроки образовывается новый человек. Мы общались с Виталием Пацюковым (куратором ГЦСИ), он сказал, что настоящая личность рождается в преодолении. И перформанс для меня это как раз та история, когда в короткие сроки внутри происходит видоизменение. Каждый раз ты испытываешь некую встряску, после которой меняешься и не сразу понимаешь как. Никогда заранее ты не сможешь спрогнозировать, что изменится. В целом все то, что я делаю, в том числе перформансы, влияет на возможность быть собой, я все ближе и ближе приближаюсь к себе.

После «Точки опоры» я лучше стала ощущать себя там, где я нахожусь. Когда перформанс был около Музея Москвы, была нормальная ситуация, лайтовая, назовем так. Зимой же, когда я его показывала в первый раз, была совсем другая история: на улице ноль градусов, очень холодно, по фотографиям видно, что я стою вовсе не в пуховике. В таких условиях важно само ощущение, что ты должен здесь находиться. Ты стоишь на столбе, и к тебе закрадывается мысль, почему ты здесь вообще стоишь, зачем — естественный общечеловеческий вопрос. Потом понимаешь, что это неправильно [так думать]. И начинаешь сам себе объяснять и доказывать: я же стою потому и потому. Если ты сам в это не поверишь, никто не поверит.

— И почему вы здесь стоите?

— Потому что я говорю о себе, я пытаюсь определить свой путь и тем самым пытаюсь выразить состояние многих людей, хотя в первую очередь все-таки свое.

— А какое оно?

— Надо смотреть перформанс, чтобы понять - какое. Оно вот такое. Мне кажется, что просто одиночества стало больше со временем, или я взрослею, или время меняется, но я чувствую разобщенность. Можно даже представить: пойти по улице и посмотреть, как много людей стоят так же, каждый из них….

— Много столбов, и на каждом - человек.

— Да, но ведь при этом сколько людей постоянно грохается с них. Поэтому людей жалко. Ты понимаешь, насколько все это сложно — нужен стержень, а когда он появляется, ты черствеешь.

«Событиями ты оказываешься фактически прикованным»

— «Изоляция» развивает эту линию? Она ведь примерно о том же.

— Нет, это больше про политическое. Эта работа была сделана после начала войны на Украине. Тогда я и многие мои друзья сидели перед «Фейсбуком» и читали новости, пытаясь разобраться, что вообще происходит. Все были деморализованы, никто не мог ничего делать, поскольку ты только поглощаешь информацию, пытаешься разобраться, что происходит, но как художник или музыкант не можешь функционировать.

В итоге, если кратко описать перформанс, это пост-состояние столба: с тобой что-то происходит, но ты в некоей зафиксированной точке, ты не крепко стоишь на земле, а ты где-то вот там в зависшем состоянии. И эта красная ковровая дорожка - как раз те события, которые произошли, и ими ты оказываешься фактически прикованным.

Это был проект в «Гараже» под названием «Do it» с инструкциями художников. Мне предложили поучаствовать, а у меня уже была идея перформанса. Я спрашиваю - что от меня требуется? Мне присылают на выбор несколько инструкций художников. Среди них я нахожу инструкцию Тино Сегала, которая звучала как «продолжайте делать это, просто продолжайте делать это». И все сложилось. Продолжайте делать - да, сейчас вот так, сейчас эта дорожка пригвоздила вас к стене, но продолжайте делать это и что-то изменится.

— Но вы же там ничего не делаете. В «Точке опоры» необходимо балансировать, чтобы устоять, есть какое-то активное действие, хоть и невидимое, а здесь вас пригвоздили — и все. Вы вынуждены просто находиться в этом состоянии.

— Как вы могли видеть, почти все мои перформансы без действия. Действие необязательно должно быть в действии. Оно может происходить каким угодно способом. По факту это наиболее болезненный перформанс из всех. Кажется, что «Точка опоры» была самой сложной, но нет, самое сложное — это «Изоляция».

— Почему?

— Потому что ты сидишь не на кресле, ты сидишь на велосипедном седле, и центр тяжести совсем не туда, куда тебе бы хотелось. И минут через двадцать начинается просто адская боль. Сначала я думала, что долго просижу: порепетировала 15 минут, посидела - клево, могу так долго сидеть. Но оказалось, что нет - через 45 минут я думала, что умру.

Перформанс "Кокон"

— Это ощущение изоляции, из которого вырос перформанс, на сегодняшний день актуально для вас или оно сменилось чем-то?

— Оно сохраняется, но я перестала воспринимать его так остро. Сейчас оно как что-то, что ты уже пережил и принял.

— В «Коконе» продолжается?

— Да и в «Коконе». На самом деле, если посмотреть все эти перформансы, то, что я рассказываю про один перформанс, можно рассказать про любой другой. Но «Кокон», мне вообще кажется, отлично получился, и вот почему. Я не люблю перформансы с однозначным смыслом, когда у произведения один смысл. Я люблю, когда есть несколько составляющих: один сказал одно, другой сказал другое - идеально, потому что тогда работа насыщается, становится глубже.

С одной стороны, можно предположить, что это кокон, из которого должна вылупиться бабочка или стрекоза, с другой стороны, это может быть кокон, в который попалась бабочка или стрекоза. При этом появляется дополнительный смысл — кокон не только как безопасность, но и как безопасность, которая и опасна, потому что делает тебя наиболее уязвимым. В любом случае в коконе сложно. И это опять же может быть как про социальную жизнь, так про политическую жизнь — про что угодно.

— На сегодня это последний перформанс?

— Скажем по-другому: крайний. Я каждый раз думаю, что, наверное, это последний перформанс. И до сих пор боюсь этого.

— Серьезно?

— Я ведь не знаю, смогу ли еще что-нибудь придумать. Я очень боюсь, что больше ничего не смогу придумать, а если придумаю, то будет хуже. Каждый раз. У меня был большой перерыв перед «Коконом».

«Ключевая проблема — ненасмотренность»

— В интервью Марина Абрамович, отвечая на вопросы Линор Горалик, говорит о том, что часто видит художников, «создающих перформансы, во время которых публика не погружается ни в какое особенное состояние». По ее словам, у нее все иначе: «Даже если я читаю лекцию и один-единственный человек выходит в туалет, я готова ждать его возвращения, потому что мне важна целостность энергетического поля, в котором участвует каждый человек. Я работаю с моей публикой — и публика это чувствует. Мы создаем общее произведение». У вас в этом смысле какие отношения с публикой?

— В первую очередь мой зритель — это я. Когда я что-то планирую, если мне самой нравится, то я буду делать это. При этом я всегда представляю себя и снаружи — как пришедший зритель. У меня есть прекрасная возможность смотреть на задуманное со стороны, другими глазами, потому что я не из семьи художников и изначально имела скептическое отношение к современному искусству. Когда ты продумываешь перформанс, это сильно помогает, ты пытаешься понять, насколько этот язык доступен людям, в итоге получается универсальный язык, который считывается. С позицией Марины Абрамович я бы не согласилась, она мне не близка, потому что это не шоу, чтобы вовлекать всех зрителей. И по поводу вовлечения — люди для этого ходят в театр.

— Таким же образом вы можете сделать перформанс и у себя в комнате.

— Дело в том, что не стоит задача всех вовлечь. Опять же, если кто-то пошел в туалет — ну и пошел в туалет. Как говорят психологи, если в какой-то момент на занятии по психологии вы чего-то не услышали, значит, ваше подсознание не хотело это слышать. Меня спрашивают: «В чем ваше отличие от Марины Абрамович? Вы ведь так похожи…». Большая разница как раз в том, что я не пытаюсь что-то навязывать людям, если хотите — смотрите, не хотите — не погружайтесь.

— Вы чувствуете, что в общем зритель не готов к перформансам, не готов смотреть?

— Я бы сказала, что люди готовы смотреть, но еще больше они готовы слушать. Когда я была в Алма-Ате, это был тяжелый перформанс, поскольку там на вокзале было много очень разных людей, правда, если бы я показывала его в Москве также на территории вокзала, были бы такие же странные прецеденты: это вокзал — откуда знаешь, откуда и куда люди едут. В общем, там в Алма-Ате меня удивило, что большое количество женщин подходило ко мне после перформанса спросить, что это значило. Надо заметить, что, естественно, там много мусульман и для женщин это оказалось важной историей. Что в итоге? Люди хотят слушать, они хотят, чтобы им объяснили.

— На самом деле очевидно, что сегодня работа со зрителем в истории с перформансом - это, скорее, игра в одни ворота. Перформанс или акция как художественный жест либо игнорируется, либо вызывает возмущение. В том числе от непонимания.

— На это многие могут плеваться и ругаться, но есть понимание того, где ты осуществляешь перформанс — в какой-то художественной институции, когда ты находишься на территории искусства, где тебе выделили место - и, пожалуйста, ты свободен. Или ты делаешь это на улице — тогда ты должен отдавать себе отчет в том, что да, многие могут не понять.

— Но в этом смысле в выставочном пространстве ты тоже не всегда свободен.

— Мне очень нравится Красноярский музейный центр. Потрясающее место. Это очень старый музей. У них есть все: старое искусство — то, что понятно людям, и современное искусство. И ты ходишь и смотришь все, потому что купил билет на все — там нет отдельных билетов. И человек пришел в музей раз, пришел два — он ходит и привыкает. Нужно внедрить эту привычку смотреть. И считать, что это [современное искусство] нормально.

Ключевая проблема — ненасмотренность. Когда ты приезжаешь в Европу, заходишь в музей, ты видишь, как пожилые люди — бабушки и дедушки — смотрят на все это, и им интересно. Им интересно дискутировать. У нас большая проблема в том, что люди не готовы думать, то есть они готовы думать вот так, узко, а думать вширь, рассуждать на какие-то темы, смотреть на что-то многогранно — нет. И я могу это понять: когда ты работаешь с девяти до девяти, а потом едешь домой два часа — о каком дискутировании речь, нужно прийти домой и поспать. А в музей надо идти, чтобы посмотреть на что-то, что ты видел когда-то в книжке, какую-то репродукцию, посмотреть и убедиться, что красиво.

— Практики перформанса сравнивают с культурой юродства. Среди сходных особенностей — аскеза, публичное самоистязание, обличение существующего порядка, парадоксальное поведение, язык молчания. Вы себя как-то соотносите с этим в момент, когда переходите на территорию искусства?

— Когда ты делаешь перформанс, когда ты исполнитель, происходит некая концентрация в процессе, в конкретный момент. Тогда — да, ты находишься в совершенно другом состоянии, и ты должен быть в нем, потому что не можешь быть разболтанным, ты должен собрать все, о чем ты думал и думаешь; помимо этого, время подготовки - это некий уход в аскезу. Мне обычно требуется время, я не общаюсь со своими близкими друзьями, я сижу в мастерской и думаю, что мне нужно это и вот это. Но жить постоянно в аскезе я не могу, потому что жизнь слишком удивительна. Если бы я смогла выбрать путь аскезы, мне кажется, это оказалось бы проще, потому что это как при делении на черное и белое, когда ты не выбираешь конкретный путь, ты все время...

— Находишься в хаосе.

— Да, и постоянно пытаешься его как-то упорядочить.

— «Точку опоры» сравнивали со столпничеством.

— Но я не знала об этом, если бы я знала, то не стала бы делать перформанс. Потом я почитала историю Симеона Столпника. Было любопытно, что еще два моих перформанса не в открытую соотносятся с его подвигами, но находятся параллельно им. Мне это понравилось. Например, когда он хотел попасть в один монастырь, а его не брали, он пришел к стенам этого монастыря, лег на землю и пролежал так длительное время (семь дней - прим. ред.), как и я во время перформанса в Никола-Ленивце лежала под стеклом. Когда его потом уже взяли в монастырь, он сшил себе рубаху из волос — власяницу: волосы впивались в кожу, были раны. Тут я сразу вспоминаю перформанс, когда я мыла пол волосами. Это несколько притянуто за уши, но мне нравятся эти сквозные темы.

«В девяностые словно взяли и открыли какой-то сундук с сокровищами»

— Надежда Толоконникова писала о том, что «в период [их] активной акционистской работы, с 2008-го по 2011-й, Россия находилась в некоем политическом летаргическом сне». Тогда они хотели «растормошить политическое в россиянах». На момент 2014 года, по ее словам, «политический акционизм теряет силу, потому что государство уверенно перехватило инициативу: теперь оно — художник, и оно творит с нами все, что вздумается...». Что сегодня с акционизмом, на твой взгляд?

— По поводу акционизма я бы сказала, что его давно достаточно мало. На тот момент, когда я только начала заниматься современным искусством, в 2008 году, им и так уже занималось немного людей, я не знаю почему. Есть, конечно, и галерея на Солянке, где учат перформансу, и Лиза Морозова, и Лена Ковылина. Но, опять же, вспомнить девяностые — этого было больше. Тогда в этом было преодоление, все чувствовали этот переход, чувствовали обновление жизни, людей разрывало изнутри от необходимости что-то показать. Да, вот это было что-то живое настоящее, пульсирующее. А сейчас нет, нет времени на то, чтобы пульсировало, редко пульсирует, потому что ты думаешь — я должен заплатить за то, за это. И мало кто может быть абсолютно честен.

Инсталляция "Прошлое"

— Ну тогда, в девяностые, жизнь была посложнее нашей.

— И приходилось как-то вертеться, потому что столько накопилось, что выхода другого не было — оно [накопившееся] полезло. Отчасти я завидую тем, кто в 90-е был в более осознанном возрасте. Это удивительное время, когда открылось многое, словно взяли и открыли какой-то сундук с сокровищами, а там…

— Чьи перформансы из девяностых тебя больше всего вдохновляют?

— Я не выделяла бы кого-то, потому что это все работало вкупе, это было большое сообщество, все были достаточно дружные, насколько, опять же, можно сейчас наблюдать. То, что делал один, было продолжением того, что делалось другим. Хотя… У меня все-таки на первом месте Бренер.