Ю. Казаков «Зачем мыши хвост?»
Хотя Алеше было пять лет — он был такой умный, что я даже боялся его.
Как увидит меня, так и спросит о чем-нибудь таком, чего я не знаю.
«Угадай!» — говорит.
Я думаю, думаю и никак угадать не могу!
Так и на этот раз.
Сидел я как-то в один прекрасный летний день у раскрытого окна и читал книгу. Слышу: бежит кто-то по дорожке во весь дух. Потом слышу; лезет к подоконнику снаружи и пыхтит. Только я успел голову повернуть, как появился в окне Алеша и так хитро на меня посмотрел, что я вздрогнул и даже книгу закрыл.
«Ну, — думаю, — так и есть! Сейчас опять о чем-нибудь спросит, чего я не знаю».
Только я так подумал, вдруг Алеша как крикнет:
— А вот скажи — знаешь?
— Что? — спросил я. — Что знаю?
— А вот скажи, зачем мыши хвост, знаешь?
А я растерялся и молчу.
«В самом деле, — думаю, — зачем?» Подумал я, подумал и говорю:
— Нет, — говорю, — не знаю. А ты знаешь? Скажи!
— Хитрый какой! — закричал Алеша. — Так я тебе сразу и сказал! Сам думай!
— Да я, — говорю, — все передумал, ничего не получается.
— Ну тогда я тебе завтра скажу. А ты пока еще подумай. Я и сам три дня думал, пока догадался!
Убежал Алеша, а я стал думать.
Ну зачем, например, хвост корове? Чтобы по бокам и по спине себя стегать, разных мух и слепней отгонять.
И лошади — для того же самого.
А собаке? Ну, это всем известно — для радости и любви. Если она хвостом виляет, значит, любит тебя и радуется.
Даже обезьяне известно, зачем нужен хвост! Она хвостом за ветки дерева цепляется. Зацепится, висит вниз головой, а сама всеми четырьмя руками бананы уплетает за обе щеки.
А у мыши хвост как будто совсем даже лишний. Он и не болтается, не виляет, крючком не загибается, а просто волочится за ней, как веревочка. И если зимой она по снегу пробежит, то между следов от ее лапок как раз посередине — бороздка от хвоста. Будто маленький-маленький человечек разогнался и поехал потом на одной лыже.
Ничего я не придумал и пошел на улицу. «Спрошу, — думаю, — у какого-нибудь умного человека».
Только вышел, гляжу, идет умный человек. Человек как человек, только по лицу сразу видно, что умный.
— Так и так, — говорю, — объясните мне, зачем мыши хвост?
Засмеялся умный человек и отвечает:
— А затем, что у всех зверей есть хвост. Один только человек без хвоста, а у остальных — хвост!
Ну и обрадовался же я!
«А и в самом деле, — думаю, — у всех зверей хвосты. Даже у зайца и у медведя есть хвосты, только маленькие. И у птиц, и у рыб, и у китов — у всех. До чего же просто!» — решил я и со спокойной совестью пошел домой.
На другой день опять явился Алеша, залез из сада на подоконник и с любопытством уставился на меня.
— Ну как, угадал?
— Еще бы! — сказал я.
— Ну и зачем?
— А затем, — важно сказал я, — что ни зверь, ни птица, ни рыба...
Но Алеша больше и слушать не стал, спрыгнул на землю и закричал.
— Эх ты! — закричал он и запрыгал на одной ножке. — И не знаешь! И не знаешь! И не знаешь! А хвост ей — для кота!
— Как для кота?
— А вот как! Кот ка-а-ак на нее прыгнет! А она от него в норку — юрк! Что? Скажешь, не так?
— Значит, она в норку спрячется...
— Вот тебе и значит! Она сама уже в норке, а хвост у нее снаружи! Кот ее за хвост — цап! Попа-а-алась! Вот зачем ей хвост. А ты думал?
— Да-а, — грустно согласился я. — Вот, значит, зачем ей хвост. Бедная мышка!
— Вовсе и не бедная! — радостно крикнул в ответ Алеша. — А ты знаешь, коту зачем хвост?
— Ну? Зачем?
— Не скажу! Сам догадайся!
— Ну скажи! — стал просить я. — Пожалуйста!
— Сказать? Ну ладно, так и быть... А коту хвост — для мыши! Догадался?
— Ничего не понимаю, — сознался я.
— Эх ты! Кот как мышь ловит? Ляжет, к земле прижмется... Вот ни за что не заметишь! А хвост у него шевелится туда-сюда, туда-сюда, так и ходит! Это он для того шевелится, чтобы мышь его заметила и скорей бежать! Ну? Понял теперь?
— Здорово! — догадался наконец и я. — Значит, у мыши хвост для кота, а у кота — для мыши? Здорово!
— Еще бы! — согласился Алеша.
— Ну, ты молодец! Сам придумал?
— А кто же еще? — гордо ответил Алеша. — Я еще и не такое придумаю, нипочем не отгадаешь!
Алеша шмыгнул носом и убежал придумывать новые загадки.
В. Драгунский «Тайное становится явным»
Я услышал, как мама сказала кому-то в коридоре:
— ...Тайное всегда становится явным.
И когда она вошла в комнату, я спросил:
— Что это значит, мама: «Тайное становится явным»?
— А это значит, что, если кто поступает нечестно, все равно про него это узнают, и будет ему очень стыдно, и он понесет наказание, — сказала мама. — Понял?.. Ложись-ка спать!
Я вычистил зубы, лег спать, но не спал, а все время думал: как же так получается, что тайное становится явным? И я долго не спал, а когда проснулся, было утро, папа был уже на работе, и мы с мамой были одни. Я опять почистил зубы и стал завтракать.
Сначала я съел яйцо. Это еще терпимо, потому что я выел один желток, а белок раскромсал со скорлупой так, чтобы его не было видно. Но потом мама принесла целую тарелку манной каши.
— Ешь! — сказала мама. — Безо всяких разговоров!
Я сказал:
— Видеть не могу манную кашу!
Но мама закричала:
— Посмотри, на кого ты стал похож! Вылитый Кощей! Ешь. Ты должен поправиться.
Я сказал:
— Я ею давлюсь!..
Тогда мама села со мной рядом, обняла меня за плечи и ласково спросила:
— Хочешь, пойдем с тобой в Кремль?
Ну еще бы... Я не знаю ничего красивее Кремля. Я там был в Грановитой палате и в Оружейной, стоял возле царь-пушки и знаю, где сидел Иван Грозный. И еще там очень много интересного. Поэтому я быстро ответил маме:
— Конечно, хочу в Кремль! Даже очень.
Тогда мама улыбнулась:
— Ну вот, съешь всю кашу, и пойдем. А я пока посуду вымою. Только помни — ты должен съесть все до дна!
И мама ушла на кухню.
А я остался с кашей наедине. Я пошлепал ее ложкой. Потом посолил. Попробовал — ну невозможно есть! Тогда я подумал, что, может быть, сахару не хватает? Посыпал песку, попробовал... Еще хуже стало. Я не люблю кашу, я же говорю.
А она к тому же была очень густая. Если бы она была жидкая, тогда другое дело, я бы зажмурился и выпил ее. Тут я взял и долил в кашу кипятку. Все равно было скользко, липко и противно. Главное, когда я глотаю, у меня горло само сжимается и выталкивает эту кашу обратно. Ужасно обидно! Ведь в Кремль-то хочется! И тут я вспомнил, что у нас есть хрен. С хреном, кажется, почти все можно съесть! Я взял и вылил в кашу всю баночку, а когда немножко попробовал, у меня сразу глаза на лоб полезли и остановилось дыхание, и я, наверно, потерял сознание, потому что взял тарелку, быстро подбежал к окну и выплеснул кашу на улицу. Потом сразу вернулся и сел за стол.
В это время вошла мама. Она сразу посмотрела на тарелку и обрадовалась:
— Ну что за Дениска, что за парень- молодец! Съел всю кашу до дна! Ну, вставай, одевайся, рабочий народ, идем на прогулку в Кремль! — И она меня поцеловала.
В эту же минуту дверь открылась, и в комнату вошел милиционер. Он сказал:
— Здравствуйте! — и подошел к окну, и поглядел вниз. — А еще интеллигентный человек.
— Что вам нужно? — строго спросила мама.
— Как не стыдно! — Милиционер даже встал по стойке «смирно». — Государство предоставляет вам новое жилье, со всеми удобствами и, между прочим, с мусоропроводом, а вы выливаете разную гадость за окно!
— Не клевещите. Ничего я не выливаю!
— Ах, не выливаете?! — язвительно рассмеялся милиционер.
И, открыв дверь в коридор, крикнул:
— Пострадавший! Пожалуйте сюда!
И к нам вошел какой-то дяденька. Я как на него взглянул, так сразу понял, что в Кремль я не пойду.
На голове у этого дяденьки была шляпа. А на шляпе — наша каша. Она лежала почти в середине шляпы, в ямочке, и немножко по краям, где лента, и немножко за воротником, и на плечах, и на левой брючине. Он, как вошел, сразу стал заикаться:
— Главное, я иду фотографироваться... И вдруг такая история... Каша... мме... манная... Горячая, между прочим, сквозь шляпу и то... жжет... Как же я пошлю свое... фф... фото, когда я весь в каше?!
Тут мама посмотрела на меня, и глаза у нее стали зеленые, как крыжовник. А уж это верная примета, что мама ужасно рассердилась.
— Извините, пожалуйста, — сказала она тихо, — разрешите, я вас почищу, пройдите сюда!
И они все трое прошли в коридор.
А когда мама вернулась, мне даже страшно было на нее взглянуть. Но я себя пересилил, подошел к ней и сказал:
— Да, мама, ты вчера сказала правильно. Тайное всегда становится явным!
Мама посмотрела мне в глаза. Она смотрела долго-долго и потом спросила:
— Ты это запомнил на всю жизнь?
И я ответил:
С. Воронин «Воинственный Жако»
Жако появился в нашей семье в прошлом году. Его привез мой друг — моряк торгового флота. Он, пожалуй, во всех странах перебывал. В прошлом году был в Африке. И как только вернулся, сразу же пришел ко мне.
— Давно я хотел тебе подарить что-нибудь необыкновенное, — сказал он, — и вот принес попугая.
С этими словами он снял с большого пакета бумагу, там оказалась клетка, а в клетке — крупная птица серого цвета с алым хвостом и большим изогнутым клювом.
— Это жако, такая порода. Очень умная птица. Научить ее говорить ничего не стоит, но я, к сожалению, не мог этим заняться: некогда было, у тебя же, надеюсь, время найдется.
Он почему-то считает, что если я писатель, то у меня уйма свободного времени. На самом же деле мне всегда не хватает времени: столько еще не написано задуманных книг. Но я промолчал, удивленно и радостно разглядывая подарок.
— Ты не бойся, это очень умная и аккуратная птица. Жако можно выпускать из клетки, он ничего не сломает и не разобьет. Жаль только, что я не научил его говорить, но, надеюсь, ты с этим легко справишься.
Мы посидели с другом, поговорили, а потом он ушел, и все мои домочадцы — мама, жена и дочь — собрались возле попугая.
— Жако, — сказала дочь попугаю. — Жако... Жако...
Попугай скосил на нее желтый зрачок и вдруг совершенно четко и громко сказал:
Это было удивительно. Мы засмеялись. Дочь, конечно, громче всех — ей всего шесть лет.
— Жако, — сказал еще раз попугай и отвернулся от нас: ему, наверно, не понравился наш смех, но тут же снова повернулся к нам и еще громче сказал, даже не сказал, а закричал:
— Жако, Жако, Жако, Жако, Жако, Жако!..
Он раз сто прокричал это слово, и никак его невозможно было остановить. Кричит и кричит. Даже надоел нам. И мы решили пока больше никаким словам его не обучать.
Моя мама очень любит пить чай. По нескольку раз в день ставит чайник на газовую плиту и, как только он закипит, приходит ко мне в кабинет и спрашивает:
— Чаю хочешь?
Иногда я иду, другой раз не иду, но дело не в этом, а в том, что Жако быстро подхватил мамины слова и к месту и не к месту стал спрашивать: «Чаю хочешь?» И до того это у него ловко получалось, что я отрывался от пишущей машинки и шел пить чай, думая, что это мама меня зовет, и только в столовой, не видя ни мамы, ни чайника на столе, понимал, что это меня пригласил Жако.
Ко мне часто приходят товарищи. Ну и, как всегда при встрече, спрашивают:
— Как поживаешь?
Жако и это запомнил. И не успевал еще гость раздеться, как попугай уже кричал:
— Как поживаешь?
И случалось, что мой товарищ совершенно серьезно отвечал, думая, что это я его спрашиваю:
— Да ничего живу, — и вешал пальто на вешалку.
А Жако продолжал быть внимательным и вежливым хозяином. Он спрашивал:
— Чаю хочешь?
— Ну если у тебя ничего нет другого, то можно и чаю, — отвечал мой товарищ и входил в кабинет — и прямо-таки замирал от удивления, не видя в нем людей, и поскорее шел на кухню или в столовую, разыскивая меня, потому что ему становилось даже страшно от такого разговора, который заводил с ним попугай.
Однажды пришла к нам соседка, очень серьезная тетя. Она уезжала на юг — покупаться в Черном море — и очень просила на время взять ее кота, чтобы он пожил у нас.
— С удовольствием, — сказала моя жена. — Только я не знаю, ведь у нас Жако. Как бы кот не растерзал его!
— Ну что вы! — сказала соседка и даже пожала плечами от недоумения: как это, мол, так, что моя жена не знает, какой у нее хороший кот. — Мой Вася очень воспитанный. Он ни за что не тронет вашего Жако, даже если бы это был и не попугай, а самый нежный цыпленок. Возьмите Васю, я вас очень-очень прошу...
Жена взяла.
Если бы я слышал этот разговор, я бы никогда не разрешил жене взять кота. Однажды летом я видел, как большой рыжий кот напал на молодого голубя. Он прыгнул на него из-за кустов, в то время как голубь купался в лужице дождевой воды. Кот схватил его за горло и потащил в заросли. И загрыз его там.
Я бы, конечно, никогда не допустил в квартиру кота, хоть даже и такого воспитанного, как соседкин Вася. Но я ничего не знал. Сидел и писал свою книгу.
А в это время кот стал ходить по квартире, все обнюхивать, осматривать, как все равно ревизор, несколько раз мяукнул, не то одобряя наши порядки, не то осуждая.
Так он обошел кухню, потом столовую и вошел ко мне в кабинет.
Я сидел и писал и не видал, как он вошел, а Жако спокойно прогуливался по полу, изредка приглашая меня пить чай и напоминая, что его зовут Жако, хотя я и так знал, как его зовут.
Сначала я не заметил кота, а когда увидал его, то весь похолодел от ужаса. Вася, этот воспитанный, по заверениям нашей соседки, кот, припал к полу, шевелил возбужденно кончиком хвоста, глаза у него сверкали от кровожадного желания, и весь он готов был к прыжку на беспечно гулявшего Жако. Мне сразу вспомнился тот рыжий кот, напавший на голубя, — я хотел закричать, запустить чем-нибудь увесистым в этого воспитанного Васю, как вдруг сам Жако подскочил к коту, ударил его по голове своим тяжелым изогнутым клювом и спросил:
— Чаю хочешь?
Кот, впервые в своей кошачьей жизни услышав от птицы человеческую речь, настолько был ошеломлен, что даже перестал шевелить кончиком хвоста.
А Жако еще раз ударил его клювом по голове и вежливо спросил:
— Как поживаешь?
Тут кот совершенно растерялся, заорал и, подняв шерсть дыбом, а хвост трубой, бросился под диван и не вылезал оттуда до тех пор, пока не приехала соседка.
Так что и кормить его нам приходилось под диваном.
— Ну что, не правда ли, мой Вася очень воспитанный кот? — сказала соседка, прижимая Васю к груди. — Надеюсь, он вашу птицу не тронул?
— Нет-нет, — поспешил я успокоить соседку.
— Ну вот видите, а вы... — Но что «вы», она не успела досказать.
В это время из кабинета раздался громкий голос Жако.
— Чаю хочешь?
Потом Жако выбежал к нам.
— Как поживаешь? — крикнул он.
И кот, этот воспитанный Вася, заорал и стал вырываться из рук соседки. Он даже царапал ее.
Не знаю, чем бы все это кончилось, может, он и вырвался бы и опять забился под диван, но соседка внимательно посмотрела на воинственно стоящего Жако, что-то сообразила и, даже не поблагодарив нас, быстро ушла в свою квартиру.
Летом, как всегда, мы выезжаем на дачу. Выехали и теперь. И вот однажды я сидел у окна и читал, а Жако важно прогуливался по подоконнику и посматривал в сад. К этому времени он уже много знал слов: «Папа, папа!», «Здравствуйте!», «До свидания!», «Плохая погода!», «Опять дождь», «Сегодня солнышко! Сегодня солнышко!..».
Так вот, я читал, а Жако смотрел в сад и покрикивал:
— Вот я вас! Вот я вас!
Это он кричал на кур, забравшихся в огород. И тут же раздавалось всполохнутое кудахтанье — куры бежали в разные стороны.
— До чего же умная птица! — донесся до меня восхищенный голос хозяйки из сада. — Пошли вон! Кш-ш-ш! Вот я вас!
— Вот я вас! Вот я вас! — кричал Жако.
— Вы знаете, я теперь могу быть совершенно спокойна за огород. Лучшего сторожа и не придумать, — говорила хозяйка моей жене. — Умница! Умница! Удивительная птица!
А Жако, будто эти слова его и не касались, важно прогуливался по подоконнику и зорко посматривал в сад.
— Пошли вон! Вот я вас! — закричал он однажды на клуху с цыплятами. Но клуха и не подумала уходить. Она нашла зернышко и звала к себе цыплят. Цыплята побежали к ней.
— Вот я вас! — крикнул еще раз Жако и слетел в сад, чтобы выгнать клуху с цыплятами вон.
Но тут по земле мелькнула черная тень, послышалось громкое хлопанье крыльев, и я услыхал голос Жако. Он быстро и возбужденно кричал:
— Папа! Папа! Как поживаешь? Чаю хочешь?
Я высунулся в окно и увидел насевшего на Жако коричневого коршуна. Одной лапой коршун вцепился ему в грудь, другой нацеливался в голову. Жако, прикрывая собой клуху с цыплятами, отбивался от него клювом и звал на помощь.
Не долго думая, я выскочил в окно. Коршун, увидя меня, со злым клекотом взмыл в небо.
— Разбойник! — крикнул я и бросил ему вслед подвернувшееся под руку дочкино ведерко.
— Разбойник! — крикнул Жако и, хромая, бросился ко мне. Я взял его на руки. У Жако алым был не только хвост, но и грудь. Грудь была алой от крови.
— Бедный Жако! — сказал я, бережно прижимая его к себе. — Храбрый Жако!
— Папа! Папа! Здравствуйте! До свидания! Пошли вон! Разбойник!
Дочка бежала рядом со мной и плакала от жалости к Жако. Бабушка ругала злого коршуна.
Мы обмыли Жако грудку — с нее были сорваны перья, и на теле виднелись следы когтей коршуна, — дали Жако попить, накололи орешков и поместили в клетку.
Я несколько раз подходил к нему. Жако внимательно посматривал на меня и молчал.
Мы очень боялись, как бы он не умер. Но все обошлось хорошо. Раны на его груди зажили, и уже через два дня он опять сидел на подоконнике, кричал на кур, если они забирались в огород, но на землю не спускался.
Зато Жако не пропускал ни одной летящей над огородом птицы, даже воробья. Тут Жако воинственно подскакивал и кричал:
— Разбойник! Разбойник! — и при этом громко щелкал своим сильным изогнутым клювом.
Н. Романова «Котька и птичка»
Мой рыжий маленький Котя (так зовут моего котенка) был потрясен: птичка, желтенький кенар, сидела в клетке в его доме, рядом с ним.
Дело в том, что у Коти с птичками были свои взаимоотношения, свой счет. Котя жил на девятом этаже, птички летали рядом. Казалось, протяни лапку — и птичка твоя.
Больше того: птички садились на подоконник. Котька мчался со всех ног, прыгал на окно, но ни разу ему не удавалось никого поймать.
Боясь, что Котька выпадет, я тут же закрывала окно, и Котька чувствовал, что его наказали. Еще бы: птички словно дразнили его, а он по другую сторону стекла ничего не мог с ними сделать.
И вот теперь птичка в комнате. Живая птичка сидит в клетке и смотрит на него.
Конечно, зря радовался мой Котя. Птичка была приготовлена не для него.
Клетку с птичкой поставили на шкаф. Котька еще маленький и на шкаф забраться не может. Тогда Котька делает вид, что птичка ему совсем не нужна, садится на стул и дремлет. Я выхожу из комнаты. Тем временем Котька, оставшись один, придумывает такое, чего я никак не могла предвидеть.
Открыв дверцу шкафа, Котька забирается сначала на первую полку, потом на вторую, на третью, еще немножко — и он окажется на самом верху, где стоит клетка с птичкой. Но тут я вхожу в комнату.
Нет, это невозможно — спасения от Котьки нет. Я выгоняю Котьку за дверь.
Маленького желтенького кенара я вынимаю из клетки и слушаю, как часто и беспокойно бьется его сердце.
— Хорошая птичка, — говорю я, — хорошая птичка.
Кенар трогательно и нежно смотрит на меня, словно понимает: во мне спасение.
— Хорошая птичка, милая птичка.
Я даю кенару поесть, кенар садится на жердочку и смотрит на меня.
Подумать только, я ощущаю, что птичка, маленький желтенький кенар, точно так же меня понимает, как мой Котька. Это новость для меня.
У меня в жизни было три кота, а птичек — никогда не было. И я не могла представить себе, что птичка, крохотное создание с маленькими глазками, может так разумно смотреть. Я даже как-то смущаюсь, ставлю клетку опять наверх, сажусь на диван и тихо сижу. Словно что-то я сейчас такое узнала, отчего просто так, сразу не займешься другим делом, а надо сесть и подумать...
Вскоре Котя понял, что дело не в том, что он не сможет поймать птичку, а гораздо серьезнее: в доме появилось еще одно маленькое существо, и теперь все заняты не Котей, а птичкой.
Котя ревнует, Котя страдает. И это страдание, эта ревность видны в Котькиных глазах. И в хвосте, и во всем Котьке, вдруг увядшем и поникшем.
Я утешаю Котьку, я чешу ему шею (это он особенно любит), говорю ему, что по-прежнему его люблю, но ничего не помогает, Котька перестает есть и впадает в спячку. Он спит, и спит, и спит...
Животные очень чувствительны к отношению хозяев. Особенно мой Котька, которого я набаловала, и вот результат.
Однако я не очень горюю, потому что знаю то, чего не знает Котька. А именно, что желтенький кенар проездом в моей квартире. Временно у меня остановился, на несколько дней. Едет же он к Ивану Федоровичу, который живет под Москвой в городе Железнодорожном.
Все началось с того, что однажды открылась дверь, и к Ивану Федоровичу вошли две маленькие девочки. Одна из них держала клетку с птичкой.
— Это вам, — сказали девочки.
Когда-то у Ивана Федоровича жили птицы, но это было давно. До войны.
Я про войну вспомнила, потому что никак нельзя не вспомнить про войну, если рассказываешь об Иване Федоровиче.
Много прошло времени, а у Ивана Федоровича все еще болят раны, которые он на войне получил. Ходит он с костылем. Один живет; правда, в квартире у себя он один, а в городе у него много друзей. И каждому хочется прийти к Ивану Федоровичу и сделать ему что-нибудь приятное.
Вот и девочки пришли и принесли птичку Машу.
И тогда Клуб певчих птиц, который в Москве находится (а в Москве у Ивана Федоровича тоже много друзей), подарил Ивану Федоровичу желтенького кенара, чтобы Маше было не скучно.
Так что желтенького кенара ждет канарейка Маша.
Только совсем они не похожи. Маша не желтая, как кенар, а рябая: и серая, и белая, и зеленоватая.
И вообще Маша попроще. Кенар изящный, одухотворенный, совсем особенный. Вот я и беспокоюсь, понравятся ли они друг другу? Ведь если, к примеру, самке не нравится самец, она может его и заклевать.
А мне так желтенький кенар очень нравится, даже захотелось свою птичку завести. Но с собаками, говорят, птицы еще уживаются, а с кошками — никак. Только и следи, только двери и закрывай, и все равно уследить невозможно — обязательно кошка подкараулит птичку. Ведь кошки умудряются даже клетки открывать. Так что, видно, жить мне без птиц.
Я. Сегель «Как я был обезьянкой»
Когда я был уже не очень маленький, но еще не совсем большой, когда мне было три с половиной года, папа в один прекрасный день сказал:
— Мы идем в цирк!
Ну я, конечно, тут же запрыгал и закричал что было сил:
— Ура! Ур-ра!
Мама тоже очень обрадовалась, но кричать и прыгать не стала: взрослые почему-то это делать стесняются.
Мы все очень любили цирк — и папа, и мама, и я, но в этот прекрасный день там было особенно интересно, так как в цирке выступал папин друг, знаменитый дрессировщик зверей Анатолий Анатольевич Дуров.
И его отец, и дяди, и племянники, и другие родственники — все были дрессировщиками. Они дрессировали самых разных животных, учили их самым невероятным штукам, и звери с удовольствием выступали в цирке перед зрителями, потому что все Дуровы очень любили своих питомцев, никогда не обижали их и не наказывали.
Сделает, например, заяц все как следует (а он умел бить в барабан), Дуров тут же дает ему морковку. А все зайцы, между прочим, любят морковку больше всего на свете, морковку и капусту.
Кошке Дуров давал молочко, медведю — мед, козе —-- березовые веники, а мышкам- сладкоежкам — сахар.
Вот только я не знаю, что он давал лисе, чтобы она дружила с петухом, и что он давал волку, чтобы тот не обижал козу. Так до сих пор и не знаю, а спросить об этом Дурова в детстве как-то не успел.
Но самое замечательное, чему научил Дуров своих животных, — это ездить на поезде!
Папа так много мне рассказывал об этом, что скоро мне даже стало казаться, что я сам, своими собственными глазами, видел этот удивительный поезд.
Все в этом поезде было точь-в-точь как в настоящем, только маленькое: впереди пыхтел настоящий, но маленький паровоз, а за ним по маленьким рельсам катились настоящие, но маленькие вагончики. На паровозе в костюме машиниста ехала обезьянка. Дуров научил ее высовываться в окошко и дергать за специальную веревочку — тогда паровоз громко гудел.
А когда поезд прибывал на станцию, Анатолий Анатольевич угощал машиниста сладкими орешками.
Только бедного слона не брали в поезд, потому что он был такой громадный, что не помещался ни в один вагон, и такой тяжелый, что мог раздавить всю железную дорогу.
Чтобы слон сильно не расстраивался, на него надели громадную красную фуражку и назначили начальником станции. Теперь, когда нужно было отправлять поезд, слон звонил в большой медный колокол, полосатый енот поднимал семафор, обезьянка-машинист давала гудок, паровоз дергал, и сразу из всех вагонных окон высовывались головы разных зверят.
А бедный слон только грустно махал своим печальным хоботом вслед поезду, тяжело вздыхал и очень жалел, что вырос такой большой и поэтому не может покататься вместе со всеми.
И вот мы идем в цирк!
Сегодня наконец я сам увижу эту замечательную железную дорогу!
Приходим к Дурову, а он сидит грустный- грустный и чуть не плачет.
— Толик, что с тобой? — говорит мой папа. — Что случилось?!
— Ах, Саша! — отвечает Дуров. — Яшенька заболел...
— Что вы! — удивилась моя мама и посмотрела на меня. — Он совершенно здоров!
— Нет, — грустно усмехнулся Дуров, — заболел не ваш сын Яша, а моя обезьянка Яшка, машинист нашего поезда.
— А что с ней? — спросила моя мама. — Может, животик?
— Не знаю, — вздохнул Дуров. — Она же не разговаривает и объяснить мне не может.
— Значит, железной дороги не будет? — спросил я.
Дуров только развел руками:
— Значит, не будет, без машиниста нам не обойтись.
— Жалко обезьянку, — сказал папа. — Ну что ж, Толик, до свидания. Передавай привет своему машинисту Яшке, пусть поправляется поскорее. А мы пойдем в зрительный зал садиться на свои места, а то скоро уже представление начнется.
Мне было очень жалко обезьянку и обидно, что не увижу железной дороги.
— Ты, Яшенька, не расстраивайся, — сказала мне моя мама. — Доктор посмотрит обезьянку, даст ей лекарство, и когда она будет опять здорова, мы еще раз придем к дяде Дурову.
Мы все встали, чтобы уходить, но тут знаменитый дрессировщик вдруг посмотрел на меня как-то особенно и сказал:
— Подождите, подождите! Мне, кажется, пришла в голову одна замечательная мысль! — И Дуров спросил меня: — Ты смелый мальчик?
Я на всякий случай прижался к маме и сказал еле слышно:
— Смелый...
— Кажется, мы спасены! — воскликнул Дуров и спросил меня: — Хочешь сегодня быть обезьянкой?.. То есть я хотел сказать — машинистом! Хочешь? А?
Я даже не знал, что сразу ответить, но мама мне помогла:
— Ну обезьянкой, наверное, нет, — сказала она, — а машинистом, наверное, да.
— Конечно, не обезьянкой! — рассмеялся Дуров. — Я только хочу просить вашего Яшеньку прокатиться в костюме нашего Яшки на нашем паровозе, вот и все. И не волнуйтесь, пожалуйста, ничего опасного. Хорошо?
— Не знаю, — сказала мама. — Надо спросить у мужчин. — И она спросила у папы и у меня: — Ну как, мальчики?
— Соглашайся, сынок! — сказал папа. — Другого такого случая в жизни не будет! Эх, был бы я сам поменьше ростом!..
В эту минуту мой папа был похож на слона, которого не брали в поезд.
— Ну, — Дуров ласково заглянул мне в глаза, — согласен?
— Хорошо, — сказал я еле слышно.
— Мы ничего не поняли, — сказала мама. — Говори, пожалуйста, громче.
— Ты же у нас смелый, — сказал папа.
И тогда я почти крикнул:
Что тут началось!
Не успел я опомниться, как меня уже одевали в костюм машиниста, он пришелся на меня в самый раз — мы с обезьянкой Яшкой оказались одного роста. Железнодорожную фуражку мне нахлобучили поглубже, из-под лакированного козырька торчал только кончик моего носа.
А из зрительного зала до нас долетала музыка — там, наверное, уже началось представление.
Я очень любил цирк и тут же представил себе, как на ярко освещенный манеж (манежем называется цирковая сцена) вышел седой мужчина в черном костюме — шпрехшталмейстер — и объявил: «Первым номером нашей прогр-р-р-аммы!..» — и выпустил на манеж ловких и сильных акробатов. Они уже, наверное, ходят там сейчас по красному ковру на руках, делают разные сальто-мортале и всякие другие трюки!..
А потом там, на манеже, веселые жонглеры станут кидать и ловить сразу двадцать разноцветных шариков, а на голове у них в это время будет свистеть кипящий самовар.
Там будут кувыркаться и смешно падать в опилки смешные клоуны.
Там, на манеже, будет, наверное, и еще очень много интересного, но я всего этого теперь не увижу, потому что надо помогать Дурову, ведь только я могу заменить больную обезьянку.
Пока я так думал, из меня делали машиниста: чтобы никто не мог догадаться, что вместо обезьянки на паровозе едет нормальный мальчик, мне намазали лицо специальной коричневой краской — гримом, а на руки мне мама надела свои перчатки.
И наконец дядя Толя Дуров показал мне свой паровоз. Он был зеленый, с черной трубой, с блестящими медными фонарями и медными краниками.
— Все очень просто, — сказал Дуров. — Ничего не трогай, он сам поедет, когда нужно.
— А гудок? — спросил я.
— Молодец! — похвалил Дуров. — Гудок — это самое главное! Как дернешь за эту веревку, паровоз загудит. Понял?..
Ну конечно, я все понял, и мне очень хотелось хорошенько рассмотреть этот паровоз, но кругом было так много и другого интересного, что у меня просто сразу разбежались глаза.
А через минуту я уже совсем не жалел, что не попал на представление. Оказывается, Цирковые артисты, прежде чем выйти на манеж, раз по десять проделывают все свои трюки и фокусы здесь, за кулисами.
Зрители сидят себе спокойненько на своих местах и даже не подозревают, что в это время в цирковых коридорах — за кулисами — идет напряженная работа, подготовка к представлению: запрягают цирковых лошадей в яркие, праздничные сбруи, до блеска натирают цирковые велосипеды, фокусники готовят свои удивительные чудеса, а канатоходцы проверяют канаты.
Здесь, за кулисами, я увидел даже больше, чем мог бы увидеть, сидя на своем месте в зрительном зале.
Но тут все забегали, заволновались — начиналось выступление Анатолия Анатольевича Дурова.
— Будь молодцом! — сказал он мне. — Жду тебя на манеже!
Анатолий Анатольевич широко заулыбался, потому что к зрителям он всегда появлялся только с улыбкой, и вышел от нас на освещенный манеж. И тут же мы услышали оттуда радостные аплодисменты — это зрители здоровались со своим любимым артистом.
Ой!.. Мне становилось то холодно, то жарко, ведь через минуту должен буду выехать на паровозе и я...
Мама стояла рядом и то бледнела, то краснела — она волновалась больше всех.
— Наш сын уже, кажется, пахнет обезьянкой, — пошутила мама от волнения.
— Пустяки! — Папа тоже волновался. — Вечером отмоем все запахи. Ототрем!
И тут откуда-то издалека раздался громкий голос:
— Давайте железную дорогу!
Мне стало страшно, но я не заплакал, потому что машинисты не плачут, и мы покатились по какому-то темному коридору.
Потом какой-то веселый человек крикнул:
— Ну, Яшка, не бойся! Гуди побольше, машинист! Счастливого пути!
Я дернул за веревку, паровоз загудел, и из темного коридора мы выкатились на освещенный манеж.
Играла прекрасная музыка, зрители весело смеялись и громко хлопали: они ждали, когда появится поезд с дуровскими животными.
Мой паровоз гудел, и я даже не заметил, как перестал бояться.
Так мы проехали целых три круга, а потом Дуров тут же, при зрителях, угощал всех пассажиров: зайцу дал морковку, кошке — молочка, мышкам — сахару, а мне — сладких орешков.
Как давно был этот прекрасный день!
Сейчас я, наверное, уже тоже похож на слона, которого нельзя пускать в маленький поезд...
С тех пор мне никогда не попадались такие вкусные орешки.
А.Н. Толстой «Фофка»
Детскую оклеили новыми обоями. Обои были очень хорошие, с пестрыми цветочками.
Но никто недосмотрел, — ни приказчик, который продавал обои, ни мама, которая их купила, ни нянька Анна, ни горничная Варя, ни кухарка Паша, словом никто, ни один человек, недосмотрел вот чего.
Маляр приклеил на самом верху, вдоль всего карниза, широкую бумажную полосу. На полосе были нарисованы пять сидящих собак и посредине их — желтый цыпленок с пум- пушкой на хвосте. Рядом опять сидящие кружком пять собачек и цыпленок. Рядом опять собачки и цыпленок с пумпушкой. И так вдоль всей комнаты под потолком сидели пять собачек и цыпленок, пять собачек и цыпленок...
Маляр наклеил полосу, слез с лестницы и сказал:
Но сказал это так, что это было не просто «ну-ну», а что-то похуже. Да и маляр был необыкновенный маляр, до того замазанный мелом и разными красками, что трудно было разобрать — молодой он или старый, хороший он человек или плохой человек.
Маляр взял лестницу, протопал тяжелыми сапогами по коридору и пропал через черный ход, — только его и видели.
А потом и оказалось: мама никогда такой полосы с собаками и цыплятами не покупала.
Но — делать нечего. Мама пришла в детскую и сказала:
— Ну, что же, очень мило — собачки и цыпленок, — и велела детям ложиться спать.
Нас, детей, было двое у нашей мамы, я и Зина. Легли мы спать. Зина мне и говорит:
— Знаешь что? А цыпленка зовут Фофка.
Я спрашиваю:
— Как Фофка?
— А вот так, сам увидишь.
Мы долго не могли заснуть. Вдруг Зина шепчет:
— У тебя глаза открытые?
— Нет, зажмуренные.
— Ты ничего не слышишь?
Я навострил оба уха, слышу — потрескивает где-то, попискивает. Открыл в одном глазу щелку, смотрю — лампадка мигает, а по стене бегают тени, как мячики. В это время лампадка затрещала и погасла.
Зина сейчас же залезла ко мне под одеяло, закрылись мы с головой. Она и говорит:
— Фофка все масло в лампадке выпил.
Я спрашиваю:
— А шарики зачем по стене прыгали?
— Это Фофка от собак убегал; слава богу они его поймали.
Наутро проснулись мы, смотрим — лампадка совсем пустая, а наверху, в одном месте, около Фофкиного клюва — масляная капля.
Мы сейчас же все это рассказали маме, она ничему не поверила, засмеялась. Кухарка Домна засмеялась, горничная Маша засмеялась тоже, одна нянька Анна покачала головой.
Вечером Зина мне опять говорит:
— Ты видел, как нянька покачала головой?
— Что-то будет? Нянька не такой человек, чтобы напрасно головой качать. Ты знаешь, зачем у нас Фофка появился? В наказанье за наши с тобой шалости. Вот почему нянька головой качала. Давай-ка лучше припомним все шалости, а то будет еще хуже.
Начали мы припоминать. Припоминали, припоминали, припоминали и запутались. Я говорю:
— А помнишь, как мы на даче взяли гнилую доску и положили через ручей? Шел портной в очках, мы кричим: «Идите, пожалуйста, через доску, здесь ближе». Доска сломалась, и портной упал в воду. А потом Домна ему живот утюгом гладила, потому что он чихал.
Зина отвечает:
— Неправда, этого не было, это мы читали, это сделали Макс и Мориц.
Я говорю:
— Ни в одной книжке про такую гадкую шалость не напишут. Это мы сами сделали.
Тогда Зина села ко мне на кровать, поджала губы и сказала противным голосом:
— А я говорю: напишут, а я говорю: в книжке, а я говорю: ты по ночам рыбу ловишь.
Этого, конечно, я снести не мог. Мы сейчас же поссорились. Вдруг кто-то цапнул страшно больно меня за нос. Смотрю, и Зина за нос держится.
— Ты что? — спрашиваю Зину. И она отвечает мне шепотом:
— Фофка. Это он клюнул.
Тогда мы поняли, что нам не будет от Фофки житья.
Зина сейчас же заревела. Я подождал и тоже заревел. Пришла нянька, развела нас по постелям, сказала, что если мы не заснем сию же минуту, то Фофка отклюет нам весь нос до самой щеки.
На другой день мы забрались в коридоре за шкаф. Зина говорит:
— С Фофкой нужно прикончить.
Стали думать, как нам избавиться от Фофки. У Зины были деньги — на переводные картинки. Решили купить кнопок. Отпросились гулять и прямо побежали в магазин «Пчела». Там двое гимназистов приготовительного класса покупали картинки для наклеиванья. Целая куча этих замечательных картинок лежала на прилавке, и сама госпожа «Пчела», с подвязанной щекой, любовалась, жалея с ними расстаться. И все-таки мы спросили у госпожи «Пчелы» кнопок на все тридцать копеек.
Потом вернулись домой, подождали, когда отец и мама уйдут со двора, прокрались в кабинет, где стояла деревянная лакированная лестница от библиотеки, и притащили лестницу в детскую.
Зина взяла коробочку с кнопками, залезла на лестницу под самый потолок и сказала:
— Повторяй за мной: я с моим братом Никитой даем честное слово никогда не шалить, а если мы будем шалить, то не очень, а если даже очень будем шалить, то сами потребуем, чтобы нам не давали сладкого ни за обедом, ни за ужином, ни в четыре часа. А ты, Фофка, сгинь, чур, чур, пропади!
И когда мы сказали это оба громко в один голос, Зина приколола Фофку кнопкой к стене. И так приколола быстро и ловко, — не пикнул, ногой не дрыгнул. Всех было шестнадцать Фофок, и всех приколола кнопками Зина, а собачкам — каждой — носик помазала вареньем.
С тех пор Фофка нам больше не страшен. Хотя вчера поздно вечером на потолке началась было возня, писк и царапанье, но мы с Зиной спокойно заснули, потому что кнопки были не кое-какие кнопки, а куплены у госпожи «Пчелы».
О. Перовская «Поросята, которые не хотели обедать»
Патю называли в совхозе «свиноводкиной свиньей». Это было правильно, потому что ее хозяйка — Катя — была свиноводкой и заведовала свинарней.
Свинарня была очень хорошая. Это был большой кирпичный дом, с чисто выбеленными стенами, деревянным чистым полом, электричеством, кухней и ванной.
Жить в такой свинарне было отлично.
И заведовать ею тоже очень приятно.
Патя и свиноводка познакомились давно. Тогда свиноводка еще не была свиноводкой. Она только успела окончить среднюю школу и жила на Украине в маленьком городке.
В городке было много тихих, заросших садов.
Будущая свиноводка очень любила гулять по садам и мечтать о том, как она станет совсем взрослой и будет работать животноводом: разводить прекрасных полезных животных.
Но для этого надо было окончить особую, сельскохозяйственную школу. А потом еще нужно было выбрать, каких же именно полезных животных она будет учиться разводить.
Раз она пошла в сад. Видит: трава в саду сильно колышется. Она стала приглядываться и разглядела в траве крошечного поросенка. Он испуганно сновал между стеблей, захлебывался и приговаривал: «Уй-уй-уй-уии-и-и-и!» А это означает: «Ой, потеряла маму! Ой, к маме хочу! Ой, как плохо без мамы!»
Поросенок, видимо, метался по саду давно и успел уже очень устать.
Катя пожалела малыша. Решила взять его к себе на воспитание.
Но сделать это было не так-то легко. Патя еще тогда, при первой встрече, показала, сколько у нее сил и здоровья. Она не давалась в руки. Носилась по всему саду и неистово визжала.
Наконец и Катя и Патя — обе выбились из сил. Катя сделала последний прыжок, повалилась на траву и крепко зажала в кулаке две брыкливые задние ножки.
Хозяйка комнаты, которую нанимала Катя, выросла в деревне в старое время. Тогда крестьяне запирали свиней в темные, грязные и тесные загородки.
Загородки никогда не чистили, и свиньи прямо утопали в грязи.
И такое у людей сложилось понятие: где свиньи, там обязательно грязь.
Хозяйка увидела на руках у Кати беленькую свинку.
Она сейчас же принялась кричать:
— Зачем ты несешь в комнаты такую грязнуху? У меня дом, а не свинушник. Выбрось ее вон!
Катя тогда еще не была свиноводкой. Она не знала, как надо на это ответить. Но она не бросила Патю. Она забрала свои вещи, взяла Патю и пошла искать себе другую квартиру.
Много горя пришлось ей испытать со своим приемышем. Она обошла почти весь городок, и всюду, где только узнавали про Патю, ей кричали: «Свинья! Грязь!..» И не принимали ее.
Наконец она все-таки устроилась. А знаете как? Она завернула Патю в шаль и сказала про нее:
— Да вот еще... у меня тут котеночек.
И попросила поставить к себе в комнату ящик с песком «для котеночка».
Котенок у нее был очень хитрый. Когда кто-нибудь заходил в комнату, он поспешно юркал под кровать. Никто не мог его рассмотреть, как следует. Говорили только, что он беленький, очень хорошенький, вроде ангорского, и шерстка у него препушистая.
А Катя на все такие замечания неясно отвечала:
— Мм-га...
Это было ни да, ни нет. Она, видите ли, Усиленно готовилась к занятиям, и разговаривать про котят у нее совершенно не было времени.
Один раз Катя была на занятиях. Хозяйка зашла в ее комнату и завалилась спать на печку-лежанку.
Было тихо.
Когда же хозяйка выспалась и протерла глаза, в комнате слышался какой-то шорох, возня. Хозяйка глянула на пол и обомлела.
На полу весело прыгала, подбрасывала пятачком клубок ниток и вертелась вьюном маленькая свинка.
Она была чистенькая розовая, как пастилка, а копытца у нее напоминали перламутровые пуговицы.
Хозяйка затаила дыхание.
Свинка поиграла, попрыгала, потом побежала в угол, где был ящик с песком, разрыла пятачком песок и присела над ящиком с важным видом.
Тут хозяйка не выдержала и воскликнула:
— Ах ты, обезьяна!
Патя метнулась через всю комнату под кровать и затихла.
В это время вернулась Катя.
Хозяйка слезла с печки:
— Ну, матушка, видела я твоего котенка, — сказала она.
Катя перепугалась:
— Что же, прогоните нас теперь?
Но хозяйке очень понравилась умная свинка. Она так чистенько убирала за собой и копалась пятачком в песке.
Хозяйка засмеялась и попросила:
— А ну, вызови ее из-под кровати. Я хочу на нее еще посмотреть.
Патя вышла и еще больше понравилась хозяйке.
Катя с Патей остались на прежней квартире. Они прожили там целых три года. За это время Патя стала огромной свиньей. А Катя окончила ученье и сделалась свиноводкой.
Она переехала за город, в совхоз. С ней вместе переехала и Патя.
В совхозе было много свиней. Но самой умной и послушной была Патя. Поросята у Пати были всегда здоровые и веселые. И росли они, прямо как надувные.
Утром, пососав молока, они поднимали мордочками откидные дверки и выходили к детской кормушке. В кормушке была приготовлена каша. Поросята закусывали еще. Потом заходили в уборную и аккуратно заметали за собой песок.
Они отлично знали, что пачкать можно только здесь, в этом отдаленном углу помещения, и нигде никогда больше не пачкали.
Напротив низеньких поросячьих дверей была устроена такая же, только большая, откидная дверь для их мамаши.
После еды Патя растягивалась на соломе, а маленькие начинали прыгать возле нее, играли ее большими ушами, визжали, шалили.
Это продолжалось до тех пор, пока Патя не поднимала головы и не говорила своим сытым, низким и добрым голосом: «Хрю, хрю». Это означало: «Довольно».
Тогда все поросята сбегали с ее спины и послушно смотрели ей в рот.
Так было, пока поросята сосали. Когда же °ни подросли, их стали выпускать пастись. Целые дни они гуляли на солнышке, загорали, становились красными, и кожа у них по всему телу начинала лупиться, как ребячьи носы.
Три раза в день раздавался в свинарне колокол. Поросята, где бы они ни находились, стремглав неслись домой, потому что колокол звал их к еде.
Один раз свиноводка Катя долго любовалась на Патино семейство. Видно было, что она упорно думала какую-то думу. Вдруг она сказала.
— Приведу-ка я его к тебе, Патя. Может, ты и моего научишь порядку.
Через несколько часов она вернулась. С ней пришел, надув губы, растрепанный мальчуган. Это был ее сын Юра.
Мальчик дома вел себя нехорошо. Он ни в чем не знал меры. Он слишком любил бегать, играть. К обеду он всегда так ужасно прокладывался, что не мог задержаться ни на одну минутку, чтобы помыть перед едой руки. Прямо со двора он мчался к столу и хватал еду немытыми, грязными руками.
Каждый день со скандалом отбирали у него хлеб и тарелку с едой и тянули к умывальнику. Глупый мальчишка упрямился и визжал, как поросенок:
— Пусти-и-и!..
Только Юра успел войти с мамой в свинарню, как над его головой раздалось: бом... бом...
«И-и-и-и...» послышалось на лугу, возле свинарни, и десятки проворных ножек вбежали на деревянный пол.
У входа в свинарню были две комнаты. Одна — круглая, с цементным полом. Пол был покатый и в центре дырчатый, как решето. На потолке в этой комнате был устроен душ. Другая комната была столовая. В ней стояли полные кормушки.
— Вот гляди, — сказала мальчику мама.
Все поросята столпились у входа в душевую комнату. Каждому хотелось попасть в нее поскорей. Там с потолка шел сильный прохладный дождь. Поросята с наслаждением прыгали и вертелись под струйками.
Все они, как один, старались подольше и получше выкупаться под душем.
— Будет, будет вам! — кричали им работницы. А самых усердных чистюль они вытаскивали из-под душа крюками.
Ни один поросенок не побежал к еде, не умывшись.
Юра с мамой обошли всю свинарню. Юре все очень понравилось. Пришло время и ему идти обедать, а он все никак не мог расстаться с Патиным семейством.
На следующее утро он сам, один, прибежал в свинарню и вызвался помогать работницам кормить и пасти поросят.
В свинарне все делалось по порядку. Никто не суетился. Для каждого дела был свой час.
Никогда еще Юра не проводил такого интересного дня.
После первой кормежки вышел из стойла на прогулку громадина-хряк. У него был даже свой отдельный пастух. В этот день пастух был нездоров. Свинарка подумала и сказала Юре:
— А ну, Юрко, прогуляй хряка вместо Матвейки.
— Да вот садись на него верхом, а там уж он сам знает.
Хряк подошел к Юре и ждал. Юра храбро вскочил к нему на спину, и хряк весело побежал вдоль клеверного поля.
С той поры Юра стал каждый день ходить в свинарню.
И вот, удивительное дело: руки у него теперь перед едой всегда чистые-пречистые.
Как-то раз при нем сказали про одного замазуру:
— Грязный, как поросенок.
Юра сразу вскипел:
— Это неверно. Никогда так не говорите. Поросята не грязные. Они очень любят чистоту.
А когда с ним начали спорить, он не стал тратить лишних слов, а просто рассказал один случай.
В свинарне лопнул однажды душевой бак. Всех поросят с большим трудом удалось прогнать в столовую без купанья. А Патины дети так и не пожелали идти обедать. Они стучали пятачками в дверь душевой и громко визжали: «Пусти-и-и...»
— Почему же они не захотели обедать? — спросили у Юры.
Он посмотрел с удивлением: неужели и так не понятно? Потом вытянул руки, перевернул их ладонями кверху и сказал:
— Ясно почему, — руки грязные.
Художественная литература.
Продолжать приучать детей внимательно слушать сказки, рассказы, стихотворения. Помогать детям, используя разные приемы и педагогические ситуации, правильно воспринимать содержание произведения, сопереживать его героям. Зачитывать по просьбе ребенка понравившийся отрывок из сказки, рассказа, стихотворения, помогая становлению личностного отношения к произведению. Поддерживать внимание и интерес к слову в литературном произведении. Продолжать работу по формированию интереса к книге. Предлагать вниманию детей иллюстрированные издания знакомых произведений. Объяснять, как важны в книге рисунки; показывать, как много интересного можно узнать, внимательно рассматривая книжные иллюстрации. Познакомить с книжками, оформленными Ю. Васнецовым, Е. Рачевым, Е. Чарушиным.
Для чтения детям
Русский фольклор
Песенки, потешки, заклички, считалки, скороговорки, загадки.
«Наш козел...», «Ножки, ножки, где вы были?..»,
«Дед хотел уху сварить...», «Зайчишка-трусишка...»,
«Дон! Дон! Дон!..», «Барашеньки...»,
«Лень-потягота...», «Сидит, сидит зайка...»,
«Гуси вы, гуси...», «Кот на печку пошел...»,
«Идет лисичка по мосту...», «Сегодня день целый...»,
« Солнышко-колоколнышко...»,
«Иди, весна, иди, красна».
Русские народные сказки.
«Про Иванушку-дурачка», обр. М. Горького;
«Лисичка-сестричка и волк», обр. М. Булатова;
«Зимовье», обр. И. Соколова-Микитова;
«Привередница», обр. В. Даля;
«Сестрица Аленушка и братец Иванушка», обр. A.Н. Толстого;
«Лиса и козел», обр. О. Капицы;
«Лисичка со скалочкой», обр. М. Булатова;
«Жихарка», обр. И. Карнауховой;
«Чудесные лапоточки», обр.Н. Колпаковой;
«Петушок и бобовое зернышко», обр. О. Капицы;
«Лиса-лапотница», «Война грибов с ягодами», обр. В. Даля.
Фольклор народов мира
Песенки.
«Мешок», татарск., пер. Р. Ягафарова, пересказ Л. Кузьмина;
«Разговоры», чуваш., пер. Л. Яхнина; «Чив-чив, воробей!», коми-пермяцк., пер. В. Климова;
«Ласточка», арм., обр. И. Токмаковой;
«Ястреб», груз., пер. B. Берестова;
«Скрюченная песня», «Барабек», англ., обр. К. Чуковского;
«Шалтай-Болтай», англ., обр. С. Маршака;
«Рыбки», «Утята», франц., обр.Н. Гернет и С. Гиппиус;
«Пальцы», нем., пер. Л. Яхнина.
Сказки.
«Хитрая лиса», корякск., пер. Г. Меновщикова,
«Страшный гость», алтайск., пер. А. Гарф и П. Кучияка;
«Пастушок с дудочкой», уйгурск., пер. Л. Кузьмина;
«Три брата», хакасск., пер. В. Гурова;
«Травкин хвостик», эскимосск., обр. В. Глоцера и Г. Снегирева;
«Как собака друга искала», мордов-ск., обр. С. Фетисова;
«Колосок», укр., обр. С. Могилевской;
«Три поросенка», англ., пер. С. Михалкова;
«Заяц и еж», «Бременские музыканты», из сказок братьев Гримм, нем., пер. А. Введенского, под ред. С. Маршака;
«Красная Шапочка», из сказок Ш. Перро, франц., пер. Т. Габбе;
«Врун», «Ивовый росток», япон., пер. Н. Фельдман, под ред. С. Маршака.
Произведения поэтов и писателей разных стран
Поэзия.
Я. Бжехва. «Клей», пер. с польск. Б. Заходера;
Г. Виеру. «Я люблю», пер. с молд. Я. Акима;
В. Витка. «Считалочка», пер. с белорус, И. Токмаковой;
Ф. Грубин. «Качели», пер. с чеш. М. Ландмана;
«Слезы», пер. с чеш. Е. Солоновича;
Я. Райнис. «Наперегонки», пер. с латыш. Л. Мезинова;
Ю. Тувим. «Про пана Трулялинского», пересказ с польск. Б. Заходера,
«Чудеса», пересказ с польск. В. Приходько,
«Овощи», пер. с польск. С. Михалкова.
Проза.
Л. Берг. «Пит и воробей» (глава из книги «Маленькие рассказы про маленького Пита»), пер. с англ. О. Образцовой;
С. Вангели. «Подснежники» (глава из книги «Ругуцэ - капитан корабля»), пер. с молд. В. Берестова.
Х.К. Андерсен. «Огниво», «Стойкий оловянный солдатик», пер. с дат. А. Ганзен;
«Про маленького поросенка Плюха», по мотивам сказок Э. Аттли, пер. с англ. И. Румянцевой и И. Баллод;
А. Балинт. «Гном Гномыч и Изюмка» (главы из книги), пер. с венг. Г. Лейбутина;
Д. Биссет. «Про поросенка, который учился летать», «Про мальчика, который рычал на тигров», пер. с англ. Н. Шерешевской;
Э. Блайтон. «Знаменитый утенок Тим», пер. с англ. Э. Паперной;
А Милн. «Винни-Пух и все-все-все...» (главы из книги), пер. с англ. Б. Заходера;
Дж. Родари. «Собака, которая не умела лаять» (из книги «Сказки, у которых три конца»), пер. с итал. И. Константиновой;
произведения поэтов и писателей России
Поэзия.
Е. Баратынский. «Весна, весна!..» (в сокр.);
И. Бунин. «Листопад» (отрывок);
С. Дрожжин. «Улицей гуляет...» (из стихотворения «В крестьянской семье»);
С. Есенин. «Поет зима -аукает...»;
А. Майков.«Осенние листья по ветру кружат...»;
Н. Некрасов. «Не ветер бушует над бором...» (из поэмы «Мороз, Красный нос»);
А. Плещеев. «Скучная картина!»;
А. Пушкин. «Уж небо осенью дышало...» (из романа в стихах «Евгений Онегин»);
И. Суриков. «Зима»;
А.К. Толстой. «По вешнему по складу» (из баллады «Сватовство»);
А. Фет. «Мама! глянь-ка из окошка...»;
С. Черный. «Кто?», «Когда никого нет дома».
Я. Аким. «Первый снег»;
3. Александрова. «Дождик»;
А. Барто. «Уехали», «Я знаю, что надо придумать»;
В. Берестов. «Кто чему научится», «Заячий след»;
Е. Благинина. «Эхо»;
А. Введенский. «Кто?»;
Ю. Владимиров. «Чудаки»;
Б. Заходер. «Никто»;
Ю. Кушак. «Новость», «Сорок сорок»;
С. Маршак. «Вот какой рассеянный», «Багаж», «Мяч», «Про все на свете»;
С. Михалков. «Дядя Степа»;
Ю. Мориц. «Огромный собачий секрет», «Дом гнома, гном -дома!», «Песенка про сказку»;
Э. Мошковская. «Добежали до вечера»;
Г. Сапгир. «Садовник»;
Р. Сеф. «Чудо»;
И. Токмакова. «Ветрено!», «Ива», «Сосны»;
Э. Успенский. «Разгром»;
Д. Хармс. «Игра», «Врун», «Очень страшная история».
Басни .
Л. Толстой. «Отец приказал сыновьям...», «Мальчик стерег овец», «Хотела галка пить...» (из Эзопа).
Проза.
В. Вересаев. «Братишка»;
К. Ушинский. «Бодливая корова».
В. Бианки. Подкидыш»; «Первая охота»
А. Введенский. «О девочке Маше, о собаке Петушке и о кошке Ниточке» (главы из книги);
С. Воронин. «Воинственный Жако»;
Л. Воронкова. «Как Аленка разбила зеркало» (глава из книги «Солнечный денек»);
С. Георгиев. «Бабушкин садик»;
В, Драгунский. «Тайное становится явным»;
М. Зощенко. «Показательный ребенок»;
Ю. Казаков. «Зачем мыши хвост»;
Ю. Коваль. «Паша и бабочки», «Букет»;
Н. Носов. «Заплатка», «Затейники»;
Л. Пантелеев. «На море» (глава из книги «Рассказы о Белочке и Тамарочке»);
Е. Пермяк. «Торопливый ножик»;
М. Пришвин. «Журка», «Ребята и утята»;
Н. Романова. «Котька и птичка», «У меня дома пчела»;
Я. Сегель. «Как я был обезьянкой»;
Н. Сладков. «Неслух»;
Е. Чарушин. «Почему Тюпу прозвали Тюпой», «Почему Тюпа не ловит птиц», «Лисята», «Воробей».
Литературные сказки.
М. Горький. «Воробьишко»;
Д. Мамин-Сибиряк. «Сказка про Комара Комаровича - Длинный Нос и про Мохнатого Мишу-Короткий Хвост»;
М. Михайлов. «Думы».
С. Козлов. «Как ослику приснился страшный сон», «Зимняя сказка»;
М. Москвина. «Что случилось с крокодилом»;
Э. Мошковская. «Вежливое слово»;
Н. Носов. «Приключения Незнайки и его друзей» (главы из книги);
В. Осеева. «Волшебная иголочка»;
Г. Остер. «Одни неприятности», «Эхо», «Хорошо спрятанная котлета»;
Д. Самойлов. «У Слоненка день рождения;
Р. Сеф. «Сказка о кругленьких и длинненьких человечках»;
В. Степанов. «Лесные звезды»;
Г. Цыферов. «В медвежачий час» (главы из книги);
В. Чирков. «Что натворило «Р»;
К. Чуковский. «Федорино горе», «Тараканище», «Телефон».
Э. Хогарт. «Мафии и его веселые друзья» (главы из книги), пер. с англ. О. Образцовой и Н. Шанько;
Т. Эгнер. «Приключения в лесу Елки-на-Горке» (главы из книги) (в сокр.), пер. с норв. Л. Брауде.
Для заучивания наизусть.
«Дед хотел уху сварить...», «Ножки, ножки, где вы были?», рус. нар. песенки;
А. Пушкин. «Ветер, ветер! Ты могуч...» (из «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях»);
М. Лермонтов. «Спи, младенец мой прекрасный» (из стихотворения «Казачья колыбельная»);
3. Александрова. «Елочка»;
А. Барто. «Я знаю, что надо придумать»;
Ю. Кушак. «Олененок»;
Л. Николаенко. «Кто рассыпал колокольчики...»;
В. Орлов. «С базара», «Почему медведь зимой спит» (по выбору воспитателя);
Н. Пикулева. «Пять котят спать хотят...»;
Е. Серова. «Одуванчик», «Кошачьи лапки» (из цикла «Наши цветы»); «Купите лук...», шотл. нар. песенка, пер. И. Токмаковой.
Булычева Александра Валерьевна
Для работы с детьми средней группы детского сада предлагаем тексты произведений поэтов и писателей России и зарубежных стран.
Примерный список литературы для чтения детям
Русский фольклор
Песенки, потешки, заклички. «Наш козел...»-; «Зайчишка-трусишка...»: «Дон! Дон! Дон!-», «Гуси, вы гуси...»; «Ножки, ножки, где вы были?..». «Сидит, сидит зайка..>, «Кот на печку пошел...», «Сегодня день целый...», «Барашеньки...», «Идет лисичка по мосту...», «Солнышко-ведрышко...», «Иди, весна, иди, красна...».
Сказки . «Про Иванушку-дурачка», обр. М. Горького; «Война грибов с ягодами», обр. В. Даля; «Сестрица Аленушка и братец Иванушка», обр. Л. Н. Толстого; «Жихарка», обр. И. Карнауховой;«Лисичка-сестричка и волк», обр. М. Булатова; «Зимовье», обр. И. Соколова-Микитова; «Лиса и козел», обр. О. Капицы; «Привередница», «Лиса-лапотница», обр. В. Даля; «Петушок и бобовое зернышко», обр. О, Капицы.
Фольклор народов мира
Песенки. «Рыбки», «Утята», франц., обр. Н. Гернет и С. Гиппиус; «Чив-чив, воробей», пер. с коми-пермяц. В. Климова; «Пальцы», пер. с нем. Л, Яхина; «Мешок», татар., пер. Р. Ягофарова, пересказ Л. Кузьмина.
Сказки. «Три поросенка», пер. с англ. С. Михалкова; «Заяц и еж», из сказок братьев Гримм, пер. с нем. А. Введенского, под ред. С. Маршака; «Красная Шапочка», из сказок Ш. Перро, пер. с франц. Т. Габбе; братья Гримм. "Бременские музыканты», нем., пер. В. Введенского, под ред. С. Маршака.
Произведения поэтов и писателей России
Поэзия . И. Бунин. «Листопад» (отрывок); А. Майков. «Осенние листья по ветру кружат...»; А. Пушкин. «Уж небо осенью дышало...» (из романа «Евгений Онегин»); А. Фет. «Мама! Глянь-ка из окошка...»; Я. Аким. «Первый снег»; А. Барто. «Уехали»; С. Дрожжия. «Улицей гуляет...» (из лихотворения «В крестьянской семье»); С. Есенин. «Поет зима - аукает...»; Н. Некрасов. «Не ветер бушует над бором...» (из поэмы «Мороз, Красный нос»); И. Суриков. «Зима»; С. Маршак. «Багаж», «Про все на све-:-», «Вот какой рассеянный», «Мяч»; С. Михалков. «Дядя Степа»; Е. Баратынский. «Весна, весна» (в сокр.); Ю. Мориц. «Песенка про сказку»; «Дом гнома, гном - дома!»; Э. Успенский. «Разгром»; Д. Хармс. «Очень грашная история».
Проза. В. Вересаев. «Братишка»; А. Введенский. «О девочке Маше, собачке Петушке и о кошке Ниточке» (главы из книги); М. Зощенко. «Показательный ребенок»; К. Ушинский. «Бодливая корова»; С. Воронин. «Воинственный Жако»; С. Георгиев. «Бабушкин садик»; Н. Носов. «Заплатка», «Затейники»; Л. Пантелеев. «На море» (глава из книги «Рассказы о Белочке и Тамарочке»); Бианки, «Подкидыш»; Н. Сладков. «Неслух».
Литературные сказки . М. Горький. «Воробьишко»; В. Осеева. «Волшебная иголочка»; Р. Сеф. «Сказка о кругленьких и длинненьких человечках»; К. Чуковский. «Телефон», «Тараканище», «Федорино горе»; Носов. «Приключения Незнайки и его друзей» (главы из книги); Д. Мамин-Сибиряк. «Сказка про Комара Комаровича - Длинный Нос и про Мохнатого Мишу - Короткий Хвост»; В. Бианки. «Первая охота»; Д. Самойлов. «У слоненка день рождения».
Басни. Л. Толстой. «Отец приказал сыновьям...», «Мальчик стерег овец...», «Хотела галка пить...».
Произведения поэтов и писателей разных стран
Поэзия. В. Витка. «Считалочка», пер. с белорус. И. Токмаковой; Ю. Тувим. «Чудеса», пер. с польск. В. Приходько; «Про пана Трулялинского», пересказ с польск. Б. Заходера; Ф. Грубин. «Слезы», пер. с чеш. Е. Солоновича; С. Вангели. «Подснежники» (главы из книги «Гугуцэ - капитан корабля»), пер. с молд. В. Берестова.
Литературные сказки. А. Милн. «Винни-Пух и все-все-все» (главы из книги), пер. с англ. Б. Заходера; Э. Блайтон. «Знаменитый утенок Тим» (главы из книги), пер. с англ. Э. Паперной; Т. Эгнер. «Приключения в лесу Елки-на-Горке» (главы из книги), пер. с норв. Л. Брауде; Д. Биссет. «Про мальчика, который рычал на тигров», пер. с англ. Н. Шерепгевской; Э. Хогарт. «Мафии и его веселые друзья» (главы из книги), пер. с англ. О. Образцовой и Н. Шанько.
Примерный список для заучивания наизусть
«Дед хотел уху сварить...», «Ножки, ножки, где вы были?» - рус. нар. песенки; А. Пушкин. «Ветер, ветер! Ты могуч...» (из «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях»); 3. Александрова. «Елочка»; А. Барто. «Я знаю, что надо придумать»; Л. Николаенко. «Кто рассыпал колокольчики...»; В. Орлов. «С базара», «Почему медведь зимой спит» (по выбору воспитателя); Е. Серова. «Одуванчик», «Кошачьи лапки» (из цикла «Наши цветы»); «Купите лук...», шотл. нар. песенка, пер. И. Токмаковой.
К. Ушинский «Бодливая корова»
Была у нас корова, да такая характерная, бодливая, что беда! Может быть, потому и молока у нее было мало.
Помучились с ней и мать, и сестры. Бывало, прогонят в стадо, а она или домой в полдень придерет, или в житах очутится — иди выручай!
Особенно, когда бывал у нее теленок, — удержу нет! Раз даже весь хлев рогами разворотила, к теленку билась; а рога-то у нее были длинные да прямые. Уж не раз собирался отец ей рога отпилить, да как-то все откладывал, будто что предчувствовал старый.
А какая была увертливая да прыткая! Как поднимет хвост, опустит голову да махнет — так и на лошади не догонишь.
Вот раз летом прибежала она от пастуха, еще задолго до вечера, было у ней дома теля. Подоила мать корову, выпустила теля и говорит сестре — девочке этак лет двенадцати:
— Погони, Феня, их к речке, пусть на бережку попасутся, да смотри, чтоб в жито не затесались. До ночи еще далеко, что им тут без толку стоять.
Взяла Феня хворостину, погнала и теля, и корову; пригнала на бережок, пустила пастись, а сама под вербой села и стала венок плести из васильков, что по дороге во ржи нарвала; плетет и песенку поет.
Слышит Феня, что-то в лозняке зашуршало, а речка-то с обоих берегов густым лозняком обросла.
Глядит Феня, что-то серое сквозь густой лозняк продирается, и покажись глупой девочке, что это наша собака Серко. Известно, волк на собаку совсем похож, только шея неповоротливая, хвост палкой, морда понурая и глаза блестят; но Феня волка никогда вблизи не видала.
Стала уже Феня собаку манить: «Серко, Серко!» — как смотрит — теленок, а за ним корова несутся прямо на нее, как бешеные. Феня вскочила, прижалась к вербе, не знает, что делать; теленок к ней, а корова их обоих задом к дереву прижала, голову наклонила, ревет, передними копытами землю роет, рогато прямо волку выставила.
Феня перепугалась, обхватила дерево обеими руками, кричать хочет — голосу нет. А волк прямо на корову кинулся, да и отскочил — с первого раза, видно, задела его рогом. Видит волк, что нахрапом ничего не возьмешь, и стал он кидаться то с той, то с другой стороны, чтобы как-нибудь сбоку в корову вцепиться или теля отхватить, — только куда ни кинется, везде рога ему навстречу.
Феня все еще не догадывается, в чем дело, хотела бежать, да корова не пускает, так и жмет к дереву.
Стала тут девочка кричать, на помощь звать... Наш казак пахал на взгорке, услышал, что и корова-то ревет, и девочка кричит, кинул соху и прибежал на крик.
Видит казак, что делается, да не смеет с голыми руками на волка сунуться — такой он был большой да остервенелый; стал казак сына кликать, что пахал тут же на поле.
Как завидел волк, что люди бегут, унялся, огрызнулся еще раз, два, завыл да и в лозняк.
Феню казаки едва домой довели — так перепугалась девочка.
Порадовался тогда отец, что не отпилил корове рогов.
М. Пришвин «Журка»
Раз было у нас — поймали мы молодого журавля и дали ему лягушку. Он ее проглотил. Дали другую — проглотил. Третью, четвертую, пятую, а больше тогда лягушек у нас под рукой не было.
— Умница! — сказала моя жена и спросила меня:
— А сколько он может съесть их? Десять может?
— Десять, — говорю, — может.
— А ежели двадцать?
— Двадцать, — говорю, — едва ли...
Подрезали мы этому журавлю крылья, и стал он за женой всюду ходить. Она корову доить — и Журка с ней, она в огород — и Журке там надо, и тоже на полевые, колхозные работы ходит с ней, и за водой.
Привыкла к нему жена, как к своему собственному ребенку, и без него ей уж скучно, без него никуда. Но только ежели случится — нет его, крикнет только одно: «Фру-фру», и он к ней бежит. Такой умница!
Так живет у нас журавль, а подрезанные крылья его все растут и растут.
Раз пошла жена за водой вниз, к болоту, и Журка за ней. Лягушонок небольшой сидел у колодца и прыг от Журки в болото. Журка за ним, а вода глубокая, и с берега до лягушонка не дотянешься. Мах-мах крыльями Журка и вдруг полетел. Жена ахнула — и за ним. Мах-мах руками, а подняться не может. И в слезы, и к нам: «Ах, ах, горе какое! Ах, ах!» Мы все прибежали к колодцу. Видим: Журка далеко, на середине нашего болота сидит.
— Фру-фру! — кричу я.
И все ребята за мной тоже кричат:
— Фру-фру!
И такой умница! Как только услыхал он это наше «фру-фру», сейчас мах-мах крыльями и прилетел. Тут уж жена себя не помнит от радости, велит ребятам бежать скорее за лягушками. В этот год лягушек было множество, ребята скоро набрали два картуза. Принесли ребята лягушек, стали давать и считать. Дали пять — проглотил, дали десять — проглотил, двадцать и тридцать, да так вот и проглотил за один раз сорок три лягушки.
М. Пришвин «Ребята и утята»
Маленькая дикая уточка чирок-свистунок решилась наконец-то перевести своих утят из леса, в обход деревни, в озеро на свободу. Весной это озеро далеко разливалось, и прочное место для гнезда можно было найти только версты за три, на кочке, в болотистом лесу.
А когда вода спала, пришлось все три версты путешествовать к озеру.
В местах, открытых для глаза человека, лисицы и ястреба, мать шла позади, чтобы не выпускать утят ни на минуту из виду. И около кузницы, при переходе через дорогу, она, конечно, пустила их вперед. Вот тут их увидели ребята и зашвыряли шапками. Все время, пока они ловили утят, мать бегала за ними с раскрытым клювом или перелетывала в разные стороны на несколько шагов в величайшем волнении. Ребята только было собрались закидать шапками мать и поймать ее, как утят, но тут я подошел.
— Что вы будете делать с утятами? — строго спросил я ребят.
Они струсили и ответили:
— Пустим.
— Вот то-то «пустим»! — сказал я очень сердито. — Зачем вам надо было их ловить? Где теперь мать?
— А вон сидит! — хором ответили ребята.
И указали мне на близкий холмик парового поля, где уточка действительно сидела с раскрытым от волнения ртом.
— Живо, — приказал я ребятам, — идите и возвратите ей всех утят!
Они как будто даже и обрадовались моему приказанию и побежали с утятами на холм. Мать отлетела немного и, когда ребята ушли, бросилась спасать своих сыновей и дочерей. По-своему она им что-то быстро сказала и побежала к овсяному полю. За ней побежали утята — пять штук. И так по овсяному полю, в обход деревни, семья продолжала свое путешествие к озеру.
Радостно снял я шляпу и, помахав ею, крикнул:
— Счастливый путь, утята!
Ребята надо мной засмеялись.
— Что вы смеетесь, глупыши? — сказал я ребятам. — Думаете, так-то легко попасть утятам в озеро? Снимайте живо все шапки, кричите «до свиданья»!
И те же самые шапки, запыленные на дороге при ловле утят, поднялись в воздух; все разом закричали ребята:
— До свиданья, утята!
В. Вересаев «Братишка»
У угла моей дачи стояла кадушка, полная воды. Рядом куст бузины. На бузине сидели бок о бок два молодых воробья, совсем еще молодых, с пушком, сквозящим из-за перьев, с ярко-желтыми пазухами по краям клювов. Один бойко и уверенно перепорхнул на край кадушки и стал пить. Пил — и все поглядывал на другого и перекликался с ним на звенящем своем языке. Другой — чуть поменьше — с серьезным видом сидел на ветке и опасливо косился на кадушку. А пить-то, видимо, хотелось, — клюв был разинут от жары.
И вдруг я ясно увидел: тот, первый, он уже давно напился и просто примером своим ободряет другого, показывает, что ничего тут нет страшного. Он непрерывно прыгал по краю кадушки, опускал клюв, захватывал воду и тотчас ронял ее из клюва, и поглядывал на брата — звал его. Братишка на ветке решился, слетел к кадушке. Но только коснулся лапками сырого, позеленевшего края — и сейчас же испуганно порхнул назад на бузину. А тот опять стал его звать.
И добился наконец. Братишка перелетел на кадушку, неуверенно сел, все время трепыхая крылышками, и напился. Оба улетели.
И. Соколов-Микитов «Листопадничек»
Осенью, когда осыпался с деревьев золотой лист, родились у старой Зайчихи на болоте три маленьких зайчонка.
Называют охотники осенних зайчат листопадничками. Каждое утро смотрели зайчата, как разгуливают журавли по зеленому болоту, как учатся летать долговязые журавлята.
— Вот бы и мне так полетать, — сказал матери самый маленький зайчонок.
— Не говори глупости! — строго ответила старая Зайчиха. — Разве зайцам полагается летать?
Пришла поздняя осень, стало в лесу скучно и холодно. Стали собираться птицы к отлету в теплые страны. Кружат над болотом журавли, прощаются на всю зиму с милой зеленой родиной. Слышится зайчатам, будто это с ними прощаются журавли:
— Прощайте, прощайте, бедные листопаднички!
Улетели в далекие страны крикливые журавли. Залегли в теплых берлогах лежебоки- медведи; свернувшись в клубочки, заснули колючие ежи; спрятались в глубокие норы змеи. Стало еще скучнее в лесу. Заплакали листопаднички-зайчата:
— Что-то будет с нами! Замерзнем зимой на болоте.
— Не говорите глупости! — еще строже сказала Зайчиха. — Разве замерзают зайцы зимой? Скоро вырастет на вас густая, теплая шерстка. Выпадет снег, будет нам в снегу тепло и уютно.
Успокоились зайчата. Только один, самый маленький Листопадничек-зайчонок, никому покоя не дает.
— Оставайтесь здесь, — сказал он своим братьям. — А я побегу за журавлями в теплые страны.
И убежал тихонько из родного гнезда маленький зайчонок искать журавлиные теплые страны.
Бежал, бежал Листопадничек по лесу, прибежал к глухой лесной речке. Видит, бобры строят на речке плотину. Подгрызут острыми зубами толстое дерево, ветер подует, упадет дерево в воду. Запрудили речку, можно ходить по плотине.
— Скажите, дяденьки, зачем вы валите такие большие деревья? — спрашивает Листопадничек бобров.
— Мы для того валим деревья, — говорит старый Бобр, — чтобы заготовить на зиму корм и новую хатку поставить для наших маленьких бобряток.
— А тепло в вашей хатке зимой?
— Очень тепло, — отвечает седой Бобр.
— Пожалуйста, возьмите меня в вашу хатку, — просит маленький зайчонок.
Переглянулись Бобр с Бобрихой и говорят:
— Взять тебя можно. Наши бобрятки будут рады. Только умеешь ли ты плавать и нырять?
— Нет, зайцы плавать и нырять не умеют. Но я скоро у вас научусь, буду хорошо плавать и нырять.
— Ладно, — говорит Бобр, — вот наша новая хатка. Она почти готова, осталось только крышу доделать. Прыгай прямо в хатку.
Прыгнул Листопадничек в хатку. А в бобровой хатке два этажа. Внизу, у воды, приготовлен корм для бобряток — мягкие ивовые ветки. Наверху настлано свежее сено. В уголке на сене сладко-сладко спят пушистые бобрятки.
Не успел хорошенько осмотреться зайчонок, как бобры над хаткой крышу поставили. Один бобр обглоданные палки таскает, другой замазывает крышу илом. Толстым хвостом громко пришлепывает, как штукатур лопатой. Ходко работают бобры.
Поставили бобры крышу, стало в хатке темно. Вспомнил Листопадничек свое светлое гнездо, старую мать Зайчиху и маленьких братьев.
«Убегу-ка в лес, — думает Листопадничек. — Здесь темно, сыро, можно замерзнуть».
Скоро вернулись бобры в свою хатку. Отряхнулись внизу, обсушились.
— Ну как, — говорят, — как ты себя чувствуешь, зайчонок?
— У вас все очень хорошо, — говорит Листопадничек. — Но мне нельзя здесь долго оставаться. Мне пора в лес.
— Что делать, — говорит Бобр, — если нужно, ступай. Выход из нашей хатки теперь один — под водою. Если научился хорошо плавать и нырять — пожалуйста.
Сунул Листопадничек лапку в холодную воду:
— Бр-р-р! Ах, какая холодная вода! Уж лучше, пожалуй, у вас на всю зиму останусь, я не хочу в воду.
— Ладно, оставайся, — говорит Бобр. — Мы очень рады. Будешь у наших бобряток нянькой, будешь им корм приносить из кладовой. А мы пойдем на реку работать, деревья валить. Мы — звери трудолюбивые.
Остался Листопадничек в бобровой хатке. Проснулись бобрятки, пищат, проголодались. Целую охапку ивовых мягких веток притащил для них из кладовой Листопадничек. Очень обрадовались бобрятки, стали глодать ивовые ветки — быстро-быстро. Зубы у бобров острые, только щепки летят. Обглодали, опять пищат, есть просят.
Намучился Листопадничек, таская из кладовой тяжелые ветки. Поздно вернулись бобры, стали прибирать свою хатку. Любят бобры чистоту и порядок.
— А теперь, — сказали они зайчонку, — пожалуйста, садись с нами кушать.
— Спасибо, — говорит Листопадничек, — а где ж у вас репка лежит?
— Нет у нас репки, — отвечают бобры. — Бобры ивовую и осиновую кору кушают.
Отведал зайчонок бобрового кушанья. Горькой показалась ему твердая ивовая кора.
«Эх, видно, не видать мне больше сладкой репки!» — подумал Листопадничек-зайчонок.
На другой день, когда ушли бобры на работу, запищали бобрята — есть просят.
Побежал Листопадничек в кладовую, а там у норы незнакомый зверь сидит, весь мокрый, в зубах большущая рыбина. Испугался Листопадничек страшного зверя, стал изо всех сил колотить лапками в стену, звать старых бобров.
Услыхали бобры шум, мигом явились. Выгнал старый Бобр из норы незваного гостя.
— Это разбойница выдра, — сказал Бобр, — она нам делает много зла, портит и разоряет наши плотины. Только ты не робей, зайчонок: выдра теперь не скоро покажется в нашей хатке. Я ей хороших тумаков надавал.
Выгнал Бобр выдру, а сам — в воду. И опять остался Листопадничек с бобрятами в сырой темной хатке.
Много раз слышал он, как подходила к хатке, принюхиваясь, хитрая лисица, как бродила возле хатки злая рысь. Жадная росомаха пробовала ломать хатку.
За долгую зиму большого страху натерпелся Листопадничек-зайчонок. Часто вспоминал он свое теплое гнездо, старую мать Зайчиху.
Раз случилась на лесной речке большая беда. Ранней весной прорвала вода построенную бобрами большую плотину. Стало заливать хатку.
— Вставайте! Вставайте! — закричал старый Бобр. — Это выдра испортила нашу плотину.
Бросились вниз бобрята — бултых в воду! А вода все выше и выше. Подмочила зайчонку хвостик.
— Плыви, зайчонок! — говорит старый Бобр. — Плыви, спасайся, а то пропадешь!
У Листопадничка со страху хвостик дрожит. Очень боялся холодной воды робкий зайчонок.
— Ну что с тобой делать? — сказал старый Бобр. — Садись на мой хвост да держись крепче. Я научу тебя плавать и нырять.
Уселся зайчонок на широкий бобровый хвост, крепко лапками держится. Нырнул Бобр в воду, хвостом вильнул, — не удержался, как пуля вылетел Листопадничек из воды. Волей-неволей пришлось к берегу плыть самому. Вышел на берег, фыркнул, встряхнулся и — со всех ног на родное болото.
А старая Зайчиха с зайчатами спала в своем гнезде. Обрадовался Листопадничек, прижался к матери.
Не узнала Зайчиха своего зайчонка:
— Ай, ай, кто это?
— Это я, — сказал Листопадничек. — Я из воды. Мне холодно, я очень озяб.
Обнюхала, облизала Листопадничка Зайчиха, положила спать в теплое гнездо. Крепко- крепко заснул возле матери в родном гнезде Листопадничек.
Утром собрались слушать Листопадничка зайцы со всего болота.
Рассказал он братьям и сестрам, как бегал за журавлями в теплые страны, как жил у бобров, как научил его старый Бобр плавать и нырять.
С тех пор по всему лесу прослыл Листопад- ничек самым храбрым и отчаянным зайцем.
Н. Сладков «Топик и Катя»
Дикого сорочонка назвали Катей, а крольчонка домашнего — Топиком. Посадили домашнего Топика и дикую Катю вместе.
Катя сразу же клюнула Топика в глаз, а он стукнул ее лапой. Но скоро они подружились и зажили душа в душу: душа птичья и душа звериная. Стали две сироты друг у друга учиться.
Топик стрижет травинки, и Катя, на него глядя, начинает травинки щипать. Ногами упирается, головой трясет — тянет изо всех своих птенцовых сил. Топик нору роет — Катя рядом крутится, тычет носом в землю, помогает рыть.
Зато когда Катя забирается на грядку с густым мокрым салатом и начинает в нем купаться-трепыхаться и подскакивать, к ней на обучение ковыляет Топик. Но ученик он ленивый: сырость ему не нравится, купаться он не любит и поэтому просто начинает салат грызть.
Катя же научила Топика воровать с грядок землянику. Глядя на нее, и он стал объедать спелые ягоды. Но тут мы брали веник и прогоняли обоих.
Очень любили Катя и Топик играть в догонялки. Для начала Катя взбиралась Топику на спину и начинала долбить в макушку и щипать за уши. Когда терпение у Топика лопалось, он вскакивал и пытался удрать. Со всех своих двух ног, с отчаянным криком, помогая куцыми крыльями, пускалась вдогонку Катя. Начиналась беготня и возня.
Однажды, гоняясь за Топиком, Катя вдруг взлетела. Так Топик научил Катю летать. А сам потом научился от нее таким прыжкам, что никакие собаки стали ему не страшны.
Так вот и жили Катя и Топ. Днем играли, ночью спали на огороде. Топик в укропе, а Катя на грядке с луком. И так пропахли укропом и луком, что даже собаки, глядя на них, чихали.
Н. Сладков «Неслух»
Медведицы — строгие матери. А медвежата — неслухи. Пока еще сосут — сами сзади бегают, в ногах путаются.
А подрастут — беда!
Да и медведицы сами со слабинкой: любят в холодке подремать. А весело ли медвежатам слушать их сонное сопение, когда кругом столько заманчивых шорохов, писков, песен!
От цветка к кусту, от куста к дереву — и забредут...
Вот такого неслуха, удравшего от матери, я однажды и встретил в лесу.
Я сидел у ручья и макал сухарь в воду. Был я голодный, а сухарь был жесткий, потому трудился я над ним очень долго. Так долго, что лесным жителям надоело ждать, пока я уйду, и они стали вылезать из своих тайников.
Вот вылезли на пень два зверька-полчка. В камнях запищали мыши, — видно, подрались. И вдруг на поляну выскочил медвежонок. Медвежонок как медвежонок: головастый, губастый, неловкий.
Увидел медвежонок пень, взбрыкнул курдючком — и боком с подскоком прямо к нему. Полчки — в норку, да что за беда! Медвежонок хорошо помнил, какими вкусными вещами угощала его мать у каждого такого пня. Успевай только облизываться!
Обошел мишка пень слева — никого нет. Заглянул справа — никого. Сунул нос в щель — полчками пахнет! Влез на пень, поцарапал пень лапой. Пень как пень.
Растерялся мишка, притих. Оглянулся кругом.
А кругом лес. Густой. Темный. В лесу шорохи.
На пути — камень. Повеселел мишка: дело знакомое!
Подсунул лапу под камень, уперся, нажал плечом. Поддался камень, пискнули под ним испуганные мышата.
Бросил мишка камень — да обеими лапами под него. Поторопился: камень упал и придавил мишке лапу. Взвыл мишка, затряс больной лапой. Потом полизал, полизал ее — да и похромал дальше.
Плетется, по сторонам больше не глазеет, под ноги смотрит.
И видит: гриб. Пуглив стал мишка. Обошел гриб кругом. Глазами видит: гриб, можно съесть. А носом чует: плохой гриб, нельзя есть!
И есть хочется... и страшно!
Рассердился мишка да как треснет по грибу здоровой лапой!
Лопнул гриб. Пыль из него фонтаном желтая, едкая, прямо мишке в нос.
Это был гриб-пыхтун. Зачихал мишка, закашлял. Потом протер глаза, сел на задок и завыл тихо-тихонечко.
А кто услышит? Кругом лес. Густой. Темный. В лесу шорохи.
И вдруг — плюх! Лягушка! Мишка правой лапой — лягушка влево. Мишка левой лапой — лягушка вправо.
Нацелился мишка, рванулся вперед и подмял лягушку под себя. Зацепил лапой, вытащил из-под брюха. Тут бы ему и съесть лягушку с аппетитом — первую свою добычу.
А ему, дурачку, только бы играть.
Повалился на спину, катается с лягушкой, сопит, взвизгивает, будто его щекочут.
То подкинет лягушку. То из лапы в лапу передаст.
Играл, играл да и потерял лягушку.
Обнюхал траву кругом — нет лягушки. Так и брякнулся мишка на задок, разинул рот, чтоб заорать, да и остался с открытым ртом: из-за кустов на него глядела старая медведица.
Медвежонок очень обрадовался своей мохнатой мамаше: уж она-то приласкает его и лягушку ему найдет.
Жалостно скуля и прихрамывая, он потрусил ей навстречу. Да вдруг получил такую затрещину, что разом уткнулся носом в землю.
Вот так приласкала!
Обозлился мишка, вскинулся на дыбки, рявкнул на мать. Рявкнул — и опять покатился в траву от оплеухи.
Видит, плохо дело! Вскочил — и бегом в кусты.
Медведица за ним.
Долго слышал я, как трещали сучья и как рявкал медвежонок от мамашиных затрещин.
«Ишь как уму да осторожности его учит!» — подумал я. Убежали медведи, так меня и не заметили.
М. Зощенко «Показательный ребенок»
Жил-был в Ленинграде маленький мальчик Павлик.
У него была мама. И был папа. И была бабушка.
И вдобавок в их квартире жила кошка под названием Бубенчик.
Вот утром папа пошел на работу. Мама тоже ушла. А Павлик остался с бабушкой.
А бабушка была ужасно старенькая. И она любила в кресле спать.
Вот папа ушел. И мама ушла. Бабушка села в кресло. А Павлик на полу стал играть со своей кошкой. Он хотел, чтоб она ходила на задних лапках. А она не хотела. И мяукала очень жалобно.
Вдруг на лестнице раздался звонок.
Бабушка и Павлик пошли открывать двери.
Это пришел почтальон.
Он принес письмо.
Павлик взял письмо и сказал:
— Я сам передам папе.
Вот почтальон ушел. Павлик снова хотел играть со своей кошкой. И вдруг видит: кошки нигде нет.
Павлик говорит бабушке:
— Бабушка, вот так номер — наш Бубенчик пропал!
Бабушка говорит:
— Наверно, Бубенчик убежал на лестницу, когда мы открыли дверь почтальону.
Павлик говорит:
— Нет, это, наверно, почтальон взял моего Бубенчика. Наверно, он нарочно нам дал письмо, а мою дрессированную кошечку взял себе. Это был хитрый почтальон.
Бабушка засмеялась и говорит шутливо:
— Завтра почтальон придет, мы отдадим ему это письмо и взамен возьмем у него назад нашу кошечку.
Вот бабушка села в кресло и заснула.
А Павлик надел свое пальто и шапочку, взял письмо и тихонько вышел на лестницу.
«Лучше, — думает, — я сейчас отдам письмо почтальону. И лучше я сейчас возьму от него мою кошечку».
Вот Павлик вышел во двор. И видит — во дворе нету почтальона.
Павлик вышел на улицу. И пошел по улице. И видит: на улице тоже нигде нету почтальона.
Вдруг какая-то одна рыжая тетка говорит:
— Ах, поглядите все: какой маленький малыш идет один по улице! Наверно, он потерял свою маму и заблудился. Ах, позовите скорей милиционера!
Вот приходит милиционер со свистком. Тетка ему говорит:
— Поглядите, какой мальчик, лет пяти, заблудился.
Милиционер говорит:
— Этот мальчик держит в ручке письмо. Наверное, на этом письме написан адрес, где он живет. Мы прочтем этот адрес и доставим ребенка домой. Это хорошо, что он взял с собой письмо.
Тетка говорит:
— В Америке многие родители нарочно кладут письма в карман своим детям, чтоб они не терялись.
И с этими словами тетка хочет взять письмо от Павлика.
Павлик ей говорит:
— Что вы волнуетесь? Я знаю, где я живу.
Тетка удивилась, что мальчик так смело ей
сказал. И от волнения чуть в лужу не упала.
Потом говорит:
— Поглядите, какой бойкий мальчик! Пусть он нам тогда скажет, где он живет.
Павлик отвечает:
— Улица Фонтанка, пять.
Милиционер поглядел на письмо и говорит:
— Ого, это боевой ребенок: он знает, где он живет.
Тетка говорит Павлику:
— А как тебя зовут и кто твой папа?
Павлик говорит:
— Мой папа шофер. Мама ушла в магазин. Бабушка спит в кресле. А меня зовут Павлик.
Милиционер засмеялся и сказал:
— Это боевой, показательный ребенок: он все знает. Наверно, он будет начальником милиции, когда подрастет.
Тетка говорит милиционеру:
— Проводите этого мальчика домой.
Милиционер говорит Павлику:
— Ну, маленький товарищ, пойдем домой.
Павлик говорит милиционеру:
— Дайте вашу руку — я вас доведу до своего дома. Вот мой красивый дом.
Тут милиционер засмеялся. И рыжая тетка тоже засмеялась.
Милиционер сказал:
— Это исключительно боевой, показательный ребенок. Мало того, что он все знает, он еще меня хочет до дому довести. Этот ребенок непременно будет начальником милиции.
Вот милиционер дал свою руку Павлику, и они пошли домой.
Только дошли они до своего дома — вдруг мама идет.
Мама удивилась, что Павлик идет по улице, взяла его на руки, принесла домой.
Дома она его немножко побранила. Она сказала:
— Ах ты, противный мальчишка, зачем ты убежал на улицу?
Павлик сказал:
— Я хотел у почтальона взять моего Бубенчика. А то мой Бубенчик пропал, и, наверно, его взял почтальон.
Мама сказала:
— Что за глупости! Почтальоны никогда не берут кошек. Вон твой Бубенчик сидит на шкафу.
Павлик говорит:
— Вот так номер. Смотрите, куда прыгнула моя дрессированная кошечка.
Мама говорит:
— Наверно, ты, противный мальчишка, ее мучил, вот она и забралась на шкаф.
Вдруг проснулась бабушка.
Бабушка, не зная, что случилось, говорит маме:
— Сегодня Павлик очень тихо и хорошо себя вел. И даже меня не разбудил. Надо за это дать ему конфетку.
Мама говорит:
— Ему не конфетку надо дать, а в угол носом поставить. Он сегодня убежал на улицу.
Бабушка говорит:
— Вот так номер!
Вдруг приходит папа. Папа хотел рассердиться, зачем мальчик убежал на улицу. Но Павлик подал папе письмо.
Папа говорит:
— Это письмо не мне, а бабушке.
Потом она говорит:
— В городе Москве у моей младшей дочери родился еще один ребенок.
Павлик говорит:
— Наверно, родился боевой ребенок. И наверно, он будет начальник милиции.
Тут все засмеялись и сели обедать.
На первое был суп с рисом. На второе — котлеты. На третье был кисель.
Кошка Бубенчик долго глядела со своего шкафа, как Павлик кушает. Потом не вытерпела и тоже решила немножко покушать.
Она прыгнула со шкафа на комод, с комода на стул, со стула на пол.
И тогда Павлик дал ей немножко супу и немножко киселя.
И кошка была очень этим довольна.
В. Инбер «До-ре-ми-фа...»
— Дивану придется потесниться, — сказала мама. — Мы подвинем его поближе к окну, а на его место поставим предмет, который привезут завтра.
— Диван — к окну? — заволновалась я. — Подальше от печки? А где же мы будем сидеть с папой по вечерам?
— Будете сидеть у окна. Какая разница?
— А нельзя ли этот предмет поставить вместо буфета, а буфет к окну?
— Нет, нельзя. Это слишком сложная перестановка.
Я была так расстроена, что даже не спросила, кому же должен уступить место наш диван. Но я уже заранее невзлюбила этот предмет, который должны были привезти завтра.
Вечером мне сделалось так грустно, что папа спросил, в чем дело.
Я промолчала.
— Что же все-таки случилось? — настаивал папа.
Я обхватила диванный валик и припала к нему щекой, будто расставалась с милым другом.
— Значит, я прав, — сказал папа. — Что-то случилось. И ты сейчас скажешь, что именно.
Пришлось сказать.
Папа успокоил меня:
— Уладим как-нибудь. Диван в обиду не дадим.
И, к моей большой радости, к окну переставили буфет, которому было безразлично, где стоять.
Привезенный предмет оказался большим старым роялем, купленным «по случаю».
Я очень сожалела, что этот случай не случился в какой-нибудь другой семье. Мне рояль не понравился. Когда его несли по лестнице, он глухо ворчал. В дверях долго не удавалось повернуть его: хвост мешал. Дворник и двое грузчиков из сил выбивались.
Наконец рояль втащили в столовую, дворник сказал: «Играйте на здоровье!» Ему и грузчикам заплатили, и они ушли.
Рояль был коричневый, уже потускневший. Правая педаль гудела, а левая не нажималась совсем. Пожелтевшие клавиши звучали нестройно.
— Рояль расстроен, — сказала мама. — Придет настройщик, господин Птачек, и всё приведет в порядок.
— Знаешь что? — предложил на другой день Дима. — Пока рояль не настроен, а дома никого нет, давай поиграем в четыре руки.
— Давай! — с радостью согласилась я.
Мы уселись перед роялем рядышком, на двух стульях. И вот бы кто послушал, какая началась музыка!
Мы тыкали пальцами в клавиши, ударяли по ним всей пятерней, били по ним кулаками!
Но нам и этого показалось мало. Мы с Димой стащили с себя по башмаку и с громким хохотом стали колотить ими по всем клавишам сразу.
Старый рояль стонал всеми своими струнами, будто плакал, но нам и горя было мало.
Громче, еще громче! Не зевай!
Мы подняли такой шум, что ничего другого не слышали. Когда же, утомясь «игрой», красные, растрепанные, мы обернулись, то увидели, что за нами стоит мама, а рядом с ней пожилой человек с продолговатым ящичком в руках: господин Птачек, настройщик.
— Продолжайте, продолжайте, — сказала мама. — Отчего же вы перестали?
Опустив головы, мы тихонько сползли со стульев и встали перед мамой, каждый из нас на одной ноге, поджимая под себя вторую, разутую, и пряча за спину снятый башмак.
— О, фу! — сказал господин Птачек, качая головой. — Как так можно? Почтенный инструмент. Старинной работы. Большие пианисты на нем играли. А тут... Фу! — И господин Птачек замшевой тряпочкой бережно протер старенькие клавиши.
Он отомкнул свой черный ящичек и достал инструменты. Потом приподнял крышку рояля, где, словно арфа на боку, лежали струны, по которым ударяли маленькие суконные молоточки.
Мама ушла к себе. На нас господин Птачек не обращал никакого внимания. А мы, пристыженные, молчаливые, побрели в детскую и, сидя там, стали слушать, как настраивали рояль.
Господин Птачек ударял то тут, то там по клавишам, слушал звук, что-то делал со струнами и ударял снова.
При этом он негромко разговаривал с каждой нотой в отдельности:
— До-до-до, так-так. А теперь фа. Я плохо слышу тебя, мое маленькое фа. Ре-ре-ре. Э, как ты фальшивишь! Ты опустилась, бедная нота. Мы тебя сейчас подтянем. А сейчас испытаем самое верхнее ля. Что за светлый голосок! Умница, умница. Теперь до-ре-ми-фа... туда и обратно, туда и обратно.
Господин Птачек беседовал с нотами до тех пор, пока они не зазвучали так, как он этого требовал.
На прощанье он сыграл вальс, уложил свой ящичек и ушел, учтиво попрощавшись с мамой и очень холодно — с нами.
— Завтра, Верочка, ты начнешь брать уроки музыки, — сказала мама. — Сусанна Ипполитовна будет приходить к тебе два раза в неделю.
Рояль мне стал нравиться. Я думала о том, как прилежно я буду заниматься, как Сусанна Ипполитовна будет довольна мной. И главное — как доволен будет дядя Оскар при мысли, что у нас в семье появился еще один музыкант.
Сусанна Ипполитовна была высокого роста и держалась очень прямо. Лицо у нее было без румянца и без улыбки. На тонком носу пенсне с черным шнурочком, закинутым за ухо.
Первые уроки ушли на то, чтобы «поставить» мне руку: ее надо было держать высоко и ударять по клавишам той частью пальца, которая называется подушечкой. Потом я познакомилась с нотами и приступила к гаммам.
Но те же самые до-ре-ми-фа, которые были так послушны господину Птачеку, не слушались меня.
Сусанна Ипполитовна была очень строга. Когда она сквозь пенсне, закинув шнурочек за ухо, смотрела на мои руки, мне начинало казаться, что на каждом пальце у меня по наперстку.
Кроме того, я от волнения боялась перепутать имя своей учительницы и назвать ее Ипполитой Сусанновной, как это уже однажды со мной случилось.
— Мамочка, пусть мне уроки дает господин Птачек, — попросила я.
— Господин Птачек может настроить рояль, но не ученицу, — отвечала мама. — Вся беда в тебе самой — мы с Сусанной Ипполитовной недовольны тобой.
Музыка мне давалась так туго, что папа наконец сказал:
— Как ни печально, но придется Верушу от этих занятий освободить.
— Эти первые трудности необходимо преодолеть, — возражала мама. — Дальше будет легче.
— Ты, Лизанька, неправа, — стоял на своем папа. — Музыка не грамота, которая необходима всем. Музыке должен учиться только тот, у кого есть к ней способности. Иначе это потерянное время.
— Но, мой друг, мы же нарочно приобрели для этого рояль! — упорствовала мама. — Обидно, если он будет стоять без дела.
— Лучше ему стоять без дела, чем каждый день быть облитым слезами, — не уступал папа.
Кончилось все это тем, что от музыки меня освободили. Но и рояль не остался без дела. Очень большие музыкальные способности оказались у Тамары.
Она всегда старалась приходить в дни моих уроков. Ей так легко давалось все трудное для меня, что Сусанна Ипполитовна выразила желание заниматься с ней.
Занимаясь с Тамарой, Сусанна Ипполитовна становилась не такой строгой. Она даже улыбалась.
Однажды после урока Тамара попросила ее сыграть нам что-нибудь.
— Что же бы такое сыграть? — задумалась Сусанна Ипполитовна, перебирая клавиши.
— Если можно, пожалуйста «Вальс каприс», — несмело попросила я.
— Нет, я лучше сыграю «Тарантеллу» — итальянский танец.
Сусанна Ипполитовна сбросила пенсне. И мы увидели, что глаза у нее большие и блестящие.
Лицо ее без шнурочка стало совсем другим. Она начала играть. И хотя это было не то, что дядя Оскар, но все же очень хорошо. Вся наша квартира наполнилась музыкой. В коридоре бесшумно появились тетя Наша и Дарьюшка.
Когда Сусанна Ипполитовна кончила играть, в коридоре зааплодировали, а мы с Тамарой кинулись ее целовать.
Порозовевшая Сусанна Ипполитовна нежно обняла Тамару, а меня потрепала по щеке:
— Ты тоже неплохая девочка. Но способностей — никаких.
— Но почему же, Сусанна Ипполитовна, я так люблю слушать, когда играют другие? Значит, я люблю музыку!
— Да, ты любишь ее. А сама играть не можешь. Это часто бывает, — ответила Сусанна Ипполитовна, закидывая шнурочек за ухо.
— А вот я буду играть всю жизнь, — сказала Тамара.
И видно было, что на этот раз так оно и будет.
Б. Житков «Про обезьянку»
Мне было двенадцать лет, и я учился в школе. Раз на перемене подходит ко мне товарищ мой Юхименко и говорит:
— Хочешь, я тебе обезьянку дам?
Я не поверил — думал, он мне сейчас шутку какую-нибудь устроит так, что искры из глаз посыплются, и скажет: «Вот это и есть «обезьянка». Не таковский я.
— Ладно, — говорю, — знаем.
— Нет, — говорит, — в самом деле. Живую обезьянку. Она хорошая. Ее Яшкой зовут. А папа сердится.
— На кого?
— Да на нас с Яшкой. Убирай, говорит, куда знаешь. Я думаю, что к тебе всего лучше.
После уроков пошли мы к нему. Я все еще не верил. Неужели, думал, живая обезьянка у меня будет? И все спрашивал, какая она. А Юхименко говорит:
— Вот увидишь, не бойся, она маленькая.
Действительно, оказалась маленькая. Если на лапки встанет, то не больше полуаршина. Мордочка сморщенная, старушечья, а глазки живые, блестящие. Шерсть на ней рыжая, а лапки черные. Как будто человечьи руки в перчатках черных. На ней был надет синий жилет.
Юхименко закричал:
— Яшка, Яшка, иди! Что я дам!
И засунул руку в карман. Обезьянка закричала: «Ай, ай!» — ив два прыжка вскочила Юхименко на руки. Он сейчас же сунул ее в шинель, за пазуху.
— Идем, — говорит.
Я глазам своим не верил. Идем по улице, несем такое чудо, и никто не знает, что у нас за пазухой.
Дорогой Юхименко мне говорил, чем кормить.
— Все ест, все давай. Сладкое любит. Конфеты — беда. Дорвется — непременно обожрется. Чай любит жидкий и чтоб сладкий был. Ты ей внакладку. Два куска. Вприкуску не давай: сахар сожрет, а чай пить не станет.
Я все слушал и думал: я ей и трех кусков не пожалею, миленькая такая, как игрушечный человек. Тут я вспомнил, что и хвоста у ней нет.
— Ты, — говорю, — хвост отрезал ей под самый корень?
— Она макака, — говорит Юхименко, — у них хвостов не растет.
Пришли мы к нам домой. Мама и девочки сидели за обедом. Мы с Юхименкой вошли прямо в шинелях.
Я говорю:
— А кто у нас есть!
Все обернулись. Юхименко распахнул шинель. Никто еще ничего разобрать не успел, а Яшка как прыгнет с Юхименки маме на голову; толкнулся ножками — и на буфет. Всю прическу маме осадил.
Все вскочили, закричали:
— Ой, кто, кто это?
А Яшка уселся на буфет и строит морды, чавкает, зубки скалит.
Юхименко боялся, что сейчас ругать его будут, и скорей к двери. На него и не смотрели — все глядели на обезьянку. И вдруг девочки все в один голос затянули:
— Какая хорошенькая!
А мама все прическу прилаживала.
— Откуда это?
Я оглянулся. Юхименки уже нет. Значит, я остался хозяином. И я захотел показать, что знаю, как с обезьянкой надо. Я засунул руку в карман и крикнул, как давеча Юхименко:
— Яшка, Яшка! Иди, я тебе что дам!
Все ждали. А Яшка и не глянул — стал чесаться меленько и часто черной лапочкой.
До самого вечера Яшка не спускался вниз, а прыгал по верхам с буфета на дверь, с двери на шкаф, оттуда на печку.
Вечером отец сказал:
— Нельзя ее на ночь так оставлять, она квартиру вверх дном переворотит.
И я начал ловить Яшку. Я к буфету — он на печь. Я его оттуда щеткой — он прыг на часы. Качнулись часы и стали. А Яшка уже на занавесках качается. Оттуда на картину, картина покосилась, — я боялся, что Яшка кинется на висячую лампу.
Но тут уже все собрались и стали гоняться за Яшкой. В него кидали мячиком, катушками, спичками и наконец загнали в угол.
Яшка прижался к стене, оскалился и защелкал языком — пугать начал. Но его накрыли шерстяным платком и завернули, запутали.
Яшка барахтался, кричал, но его скоро укрутили так, что осталась торчать одна голова. Он вертел головой, хлопал глазами, и казалось, сейчас заплачет от обиды.
Не пеленать же обезьяну каждый раз на ночь!
Отец сказал:
— Привязать. За жилет — и к ножке, к столу.
Я принес веревку, нащупал у Яшки на спине пуговицу, продел веревку в петлю и крепко завязал. Жилет у Яшки на спине застегивался на три пуговки. Потом я поднес Яшку, как он был, закутанного, к столу, привязал веревку к ножке и только тогда размотал платок.
Ух, как он начал скакать! Но где ему было порвать веревку! Он покричал, позлился и сел печально на полу.
Я достал из буфета сахару и дал Яшке. Он схватил черной лапочкой кусок, заткнул за щеку. От этого вся мордочка у него скривилась.
Я попросил у Яшки лапу. Он протянул мне свою ручку.
Тут я рассмотрел, какие на ней хорошенькие черные ноготки. Игрушечная живая ручка. Я стал гладить лапку и думаю: совсем как ребеночек. И пощекотал ему ладошку. А ребеночек-то как дернет лапку — раз, и меня по щеке. Я и мигнуть не успел, и он надавал мне оплеух и прыг под стол. Сел и скалится. Вот и ребеночек!
Но тут меня погнали спать.
Я хотел Яшку привязать к своей кровати, но мне не позволили. Я все прислушивался, что Яшка делает, и думал, что непременно ему надо устроить кроватку, чтобы он спал, как люди, и укрывался одеяльцем. Голову бы клал на подушечку. Думал, думал и заснул.
Утром вскочил и, не одеваясь, к Яшке. Нет Яшки на веревке. Веревка есть, на веревке жилет привязан, а обезьянки нет. Смотрю, все три пуговицы сзади расстегнуты. Это он расстегнул жилет, оставил его на веревке, а сам драла. Я искать по комнате. Шлепаю босыми ногами. Нигде нет. Я перепугался. А ну как убежал? Дня не пробыл, и вот на тебе! Я на шкафы заглядывал, в печку — нигде. Убежал, значит, на улицу. А на улице мороз — замерзнет, бедный. И самому стало холодно. Побежал одеваться. Вдруг вижу, в моей же кровати что-то возится. Одеяло шевелится. Я даже вздрогнул. Вот он где! Это ему холодно на полу стало, он удрал и ко мне на кровать. Забился под одеяло. А я спал и не знал. Яшка спросонья не дичился, дался в руки, и я напялил на него снова синий жилет.
Когда сели пить чай, Яшка вскочил на стол, огляделся, сейчас же нашел сахарницу, запустил лапу и прыг на дверь. Он прыгал так легко, что казалось — летает, не прыгает. На ногах у обезьяны пальцы, как на руках, и Яшка мог хватать ногами. Он так и делал. Сидит, как ребенок, на руках у кого-нибудь и ручки сложил, а сам ногой со стола тянет что-нибудь.
Стащит ножик и ну с ножом скакать. Это чтобы у него отнимали, а он будет удирать. Чай Яшке дали в стакане. Он обнял стакан, как ведро, пил и чмокал. Я уж не пожалел сахару.
Когда я ушел в школу, я привязал Яшку к дверям, к ручке. На этот раз обвязал его вокруг пояса веревкой, чтобы уж не мог сорваться. Когда я пришел домой, то из прихожей увидал, чем Яшка занимается. Он висел на дверной ручке и катался на дверях, как на карусели. Оттолкнется от косяка и едет до стены. Пихнет ножкой в стену и едет назад.
Когда я сел готовить уроки, я посадил Яшку на стол. Ему очень нравилось греться около лампы. Он дремал, как старичок на солнышке, покачивался и, прищурясь, глядел, как я
тыкаю пером в чернила. Учитель у нас был строгий, и я чистенько написал страницу. Промокать не хотелось, чтобы не испортить. Оставил сохнуть. Прихожу и вижу: сидит Яков на тетради, макает пальчик в чернильницу, ворчит и выводит чернильные вавилоны по моему писанью. Ах ты, дрянь! Я чуть не заплакал с горя. Бросился на Яшку. Да куда! Он на занавески — все занавески чернилами перепачкал. Вот оно почему Юхименкин папа на них с Яшкой сердился...
Но раз и мой папа рассердился на Яшку. Яшка обрывал цветы, что стояли у нас на окнах. Сорвет лист и дразнит. Отец поймал и отдул Яшку. А потом привязал его в наказанье на лестнице, что вела на чердак. Узенькая лесенка. А широкая шла из квартиры вниз.
Вот отец идет утром на службу. Почистился, надел шляпу, спускается по лестнице. Хлоп! Штукатурка падает. Отец остановился, стряхнул со шляпы. Глянул вверх — никого. Только пошел — хлоп, опять кусок известки прямо на голову. Что такое?
А мне сбоку было видно, как орудовал Яшка. Он наломал от стенки известки, разложил по краям ступенек, а сам прилег, притаился на лестнице, как раз у отца над головой. Только отец пошел, а Яшка тихонечко толк ножкой штукатурку со ступеньки и так ловко примерил, что прямо отцу на шляпу, — это он ему мстил за то, что отец вздул его накануне.
Но, когда началась настоящая зима, завыл ветер в трубах, завалило окна снегом, Яшка стал грустным. Я его все грел, прижимал к себе. Мордочка у Яшки стала печальная, обвисшая, он подвизгивал и жался ко мне. Я попробовал сунуть его за пазуху, под куртку. Яшка сейчас же там устроился: он схватился всеми четырьмя лапками за рубаху и так повис, как приклеился. Он так и спал там, не разжимая лап. Забудешь другой раз, что у тебя живой набрюшник под курткой, и обопрешься о стол. Яшка сейчас лапкой заскребет мне бок: дает мне знать, чтоб осторожней.
Вот раз в воскресенье пришли в гости девочки. Сели завтракать. Яшка смирно сидел у меня за пазухой, и его совсем не было заметно. Под конец раздали конфеты. Только я стал первую разворачивать, вдруг из-за пазухи, прямо из моего живота, вытянулась мохнатая ручка, ухватила конфету и назад. Девочки взвизгнули от страха. А это Яшка услышал, что бумагой шелестят, и догадался, что едят конфеты. А я девочкам говорю: «Это у меня третья рука; я этой рукой прямо в живот конфеты сую, чтоб долго не возиться». Но уж все догадались, что это обезьянка, и из-под куртки слышно было, как хрустит конфета: это Яшка грыз и чавкал, как будто я животом жую.
Яшка долго злился на отца. Примирился Яшка с ним из-за конфет. Отец мой как раз бросил курить и вместо папирос носил в портсигаре маленькие конфетки. И каждый раз после обеда отец открывал тугую крышку портсигара большим пальцем, ногтем, и доставал конфетки. Яшка тут как тут: сидит на коленях и ждет — ерзает, тянется. Вот отец раз и отдал весь портсигар Яшке. Яшка взял его в руку, а другой рукой, совершенно как мой отец, стал подковыривать большим пальцем крышку. Пальчик у него маленький, а крышка тугая и плотная, и ничего не выходит у Яшеньки. Он завыл с досады. А конфеты брякают. Тогда Яшка схватил отца за большой палец и его ногтем, как стамеской, стал отковыривать крышку. Отца это рассмешило, он открыл крышку и поднес Яшке. Яшка сразу запустил лапу, награбастал полную горсть, скорей в рот и бегом прочь. Не каждый же день такое счастье!
Был у нас знакомый доктор. Болтать любил — беда. Особенно за обедом. Все уж кончили, у него на тарелке все простыло, тогда он только хватится — поковыряет, наспех глотнет два куска.
— Благодарю вас, я сыт.
Вот раз обедает он у нас, ткнул вилку в картошку и вилкой этой размахивает — говорит. Разошелся — не унять. А Яшка, вижу, по спинке стула поднимается, тихонечко подкрался и сел у доктора за плечом. Доктор говорит:
— И понимаете, тут как раз... — И остановил вилку с картошкой возле уха — на один момент всего.
Яшенька лапочкой тихонько за картошку и снял ее с вилки — осторожно, как вор. А доктор дальше:
— И представьте себе... — И тык пустой вилкой себе в рот. Сконфузился — думал, стряхнул картошку, когда руками махал, оглядывается.
А Яшки уж нет — сидит в углу и прожевать картошку не может, всю глотку забил.
Доктор сам смеялся, а все-таки обиделся на Яшку.
Яшке устроили в корзинке постель: с простыней, одеяльцем, подушкой. Но Яшка не хотел спать по-человечьи: все наматывал на себя клубком и таким чучелом сидел всю ночь. Ему сшили платьице, зелененькое, с пелеринкой, и стал он похож на стриженую девочку из приюта.
Вот раз я слышу звон в соседней комнате. Что такое? Пробираюсь тихонько и вижу: стоит на подоконнике Яшка в зеленом платьице, в одной руке у него ламповое стекло, а в другой — ежик, и он ежиком с остервенением чистит стекло. В такую ярость пришел, что не слыхал, как я вошел. Это он видел, как стекла чистили, и давай сам пробовать.
А то оставишь его вечером с лампой, он отвернет огонь полным пламенем — лампа коптит, сажа летает по комнатам, а он сидит и рычит на лампу.
Беда стала с Яшкой, хоть в клетку сажай. Я его и ругал, и бил. Но долго не мог на него сердиться. Когда Яшка хотел понравиться, он становился очень ласковым, залезал на плечо и начинал в голове искать. Это значит — он вас уж очень любит.
Надо ему выпросить что-нибудь — конфет там или яблоко, — сейчас залезет на плечо и заботливо начинает лапками перебирать в волосах: ищет и ноготком поскребывает. Ничего не находит, а делает вид, что поймал зверя: выкусывает с пальчиков чего-то.
Вот раз пришла к нам в гости дама. Она считала, что она раскрасавица. Разряженная. Вся так шелком и шуршит. На голове не прическа, а прямо целая беседка из волос накручена в завитках, в локончиках. А на шее на длинной цепочке зеркальце в серебряной оправе.
Яшка осторожно к ней по полу подскочил.
— Ах, какая обезьянка миловидная! — говорит дама. И давай зеркальцем с Яшкой играть.
Яшка поймал зеркальце, повертел — прыг на колени к даме и стал зеркальце на зуб пробовать.
Дама отняла зеркальце, зажала в руке. А Яшке хочется зеркало получить. Дама погладила небрежно Яшку перчаткой и потихоньку спихивает с колен. Вот Яшка и решил понравиться, подольститься к даме. Прыг ей на плечо. Крепко ухватился за кружева задними лапками и взялся за прическу. Раскопал завитки и стал искать. Дама покраснела.
— Пошел, пошел! — говорит.
Не тут-то было! Яшка еще больше старается: скребет ноготками, зубками щелкает.
Дама эта всегда против зеркала садилась, чтоб на себя полюбоваться, и видит в зеркало, что взлохматил ее Яшка, — чуть не плачет. Я двинулся на выручку. Куда там! Яшка вцепился что было силы в волосы и на меня глядит дико. Дама дернула его за шиворот, и своротил ей Яшка прическу. Глянула на себя в зеркало — чучело чучелом. Я замахнулся, спугнул Яшку, а гостья наша схватилась за голову и в дверь.
— Безобразие, — говорит, — безобразие! — И не попрощалась ни с кем.
«Ну, — думаю, — держу до весны и отдам кому-нибудь, если Юхименко не возьмет. Уж столько мне попадало за эту обезьянку».
И вот настала весна. Потеплело. Яшка ожил и еще больше проказил. Очень ему хотелось на двор, на волю. А двор у нас был огромный, с десятину. Посреди двора был сложен горой казенный уголь, а вокруг склады с товаром. И от воров сторожа держали на дворе целую свору собак. Собаки большие, злые. А всеми собаками командовал рыжий пес Каштан. На кого Каштан зарычит, на того все собаки бросаются. Кого Каштан пропустит, и собаки не тронут. А чужую собаку бил Каштан с разбегу грудью. Ударит, с ног собьет и стоит над ней, рычит, а та уж и шелохнуться боится.
Я посмотрел в окно — вижу, нет собак во дворе. Дай, думаю, пойду выведу Яшеньку погулять первый раз. Я надел на него зелененькое платьице, чтобы он не простудился, посадил к себе на плечо и пошел. Только я двери раскрыл, Яшка — прыг наземь и побежал по двору. И вдруг, откуда ни возьмись, вся стая собачья, и Каштан впереди, прямо на Яшку. А он как зелененькая куколка, стоит маленький. Я уж решил, что пропал Яшка — сейчас разорвут. Каштан сунулся к Яшке. Но Яшка повернулся к нему, присел, прицелился. Каштан стал за шаг от обезьянки, оскалился и ворчал, но не решался броситься на такое чудо. Собаки все ощетинились и ждали, что Каштан.
Я хотел броситься выручать. Но вдруг Яшка прыгнул и в один момент уселся Каштану на шею. И тут шерсть клочьями полетела с Каштана. По морде и глазам бил Яшка, так что лап не видно было. Взвыл Каштан, и таким ужасным голосом, что все собаки врассыпную бросились. Каштан сломя голову пустился бежать, а Яшка сидит, вцепился ногами в шерсть, крепко держится, а руками рвет Каштана за уши, щиплет шерсть клочьями. Каштан с ума сошел: носится вокруг угольной горы с диким воем. Раза три обежал Яшка верхом вокруг двора и на ходу спрыгнул на уголь. Взобрался не торопясь на самый верх. Там была деревянная будка; он влез на будку, уселся и стал чесать себе бок как ни в чем не бывало. Вот, мол, я, — мне нипочем!
А Каштан в ворота от страшного зверя.
С тех пор я смело стал выпускать Яшку во двор: только Яшка с крыльца — все собаки в ворота. Яшка никого не боялся..
Приедут во двор подводы, весь двор забьют, пройти негде. А Яшка с возу на воз перелетает. Вскочит лошади на спину — лошадь топчется, гривой трясет, фыркает, а Яшка не спеша на другую перепрыгивает. Извозчики только смеются и удивляются:
— Смотри, какая сатана прыгает. Ишь ты! У-ух!
А Яшка — на мешки. Ищет щелочки. Просунет лапку и щупает, что там. Нащупает, где подсолнухи, сидит и тут же на возу щелкает. Бывало, что и орехи нащупает Яшка. Набьет за щеки и во все четыре руки старается нагрести.
Но вот нашелся у Якова враг. Да какой! Во дворе был кот. Ничей. Он жил при конторе, и все его кормили объедками. Он разжирел, стал большой, как собака. Злой был и царапучий.
И вот раз под вечер гулял Яшка по двору. Я его никак не мог дозваться домой. Вижу, вышел на двор котище и прыг на скамью, что стояла под деревом. Яшка как увидел кота — прямо к нему. Присел и идет не спеша на четырех лапах. Прямо к скамье и глаз с кота не спускает. Кот подобрал лапы, спину нагорбил, приготовился. А Яшка все ближе ползет. Кот глаза вытаращил, пятится. Яшка — на скамью. Кот все задом на другой край, к дереву. У меня сердце замерло. А Яков по скамье ползет на кота. Кот уж в комок сжался, подобрался весь. И вдруг — прыг, да не на Яшку, а на дерево. Вцепился за ствол и глядит сверху на обезьянку. А Яшка все тем же ходом к дереву. Кот поцарапался выше — привык на деревьях спасаться. А Яшка на дерево, и все не спеша, целится на кота черными глазками. Кот выше, выше, влез на ветку и сел с самого краю. Смотрит, что Яшка будет делать. А Яков по той ветке ползет и так уверенно, будто он сроду ничего другого не делал, а только котов ловил. Кот уж на самом краю, на тоненькой веточке еле держится, качается. А Яков ползет и ползет, цепко перебирает всеми четырьмя ручками. Вдруг кот прыг с самого верху на мостовую, встряхнулся и во весь дух прочь без оглядки. А Яшка с дерева ему вдогонку: «Йай, йау!» — каким-то страшным, звериным голосом, — я у него никогда такого не слышал.
Теперь уж Яков стал совсем царем во дворе. Дома он уж есть ничего не хотел, только пил чаи с сахаром. И раз так на дворе изюму наелся, что еле-еле его отходили. Яшка стонал, на глазах слезы, и на всех капризно смотрел. Всем было сначала очень жалко Яшку, но, когда он увидел, что с ним возятся, стал ломаться и разбрасывать руки, закидывать голову и подвывать на разные голоса. Решили его укутать и дать касторки. Пусть знает.
А касторка ему так понравилась, что он стал орать, чтобы ему еще дали. Его запеленали и три дня не пускали на двор.
Яшка скоро поправился и стал рваться на двор. Я за него не боялся. Поймать его никто не мог, и Яшка целыми днями прыгал по двору. Дома стало спокойнее, и мне меньше влетало за Яшку. И как настала осень, все в доме в один голос:
— Куда хочешь убирай свою обезьянку или сажай в клетку. А чтоб по всей квартире эта сатана не носилась.
То говорили, какая хорошенькая, а теперь, думаю, сатана стала. И как только началось ученье, я стал искать в классе, кому бы сплавить Яшку.
Подыскал наконец товарища, отозвал в сторону и сказал:
— Хочешь, я тебе обезьянку подарю? Живую.
Не знаю уж, кому он потом Яшку сплавил. Но первое время, как не стало Яшки в доме, я видел, что все немного скучали, хоть признаваться и не хотели.
Л. Пантелеев «На море»
У одной мамы было две девочки.
Одна девочка была маленькая, а другая побольше. Маленькая была беленькая, а побольше — черненькая. Беленькую звали Белочка, а черненькую — Тамарочка.
Девочки эти были очень непослушные.
Летом они жили на даче. Вот они раз приходят и говорят:
— Мама, а мама, можно нам сходить на море — покупаться?
А мама им отвечает:
— С кем же вы пойдете, доченьки? Я идти не могу. Я занята. Мне надо обед готовить.
— А мы, — говорят, — одни пойдем.
— Как это одни?
— Да так. Возьмемся за руки и пойдем.
— А вы не заблудитесь?
— Нет, нет, не заблудимся, не бойся. Мы все улицы знаем.
— Ну хорошо, идите, — говорит мама. — Но только смотрите, купаться я вам запрещаю. По воде босичком походить — это можете. В песочек поиграть — это пожалуйста. А купаться — ни-ни.
Девочки ей обещали, что купаться не будут.
Взяли они с собой лопатку, формочки и маленький кружевной зонтик и пошли на море.
А у них были очень нарядные платьица. У Белочки было платьице розовенькое с голубеньким бантом, а у Тамарочки, наоборот, платьице было голубенькое, а бант розовый. Но зато у них у обеих были совсем одинаковые синенькие испанские шапочки с красными кисточками.
Когда они шли по улице, все останавливались и говорили:
— Вы посмотрите, какие красивые барышни идут!
А девочкам это приятно. Они еще и зонтик над головой раскрыли: чтобы еще красивее было.
Вот они пришли на море. Стали сначала играть в песочек. Стали колодцы копать, песочные пирожки стряпать, песочные домики строить, песочных человечков лепить...
Играли они, играли — и стало им очень жарко.
Тамарочка говорит:
— Знаешь что, Белочка? Давай выкупаемся!
А Белочка говорит:
— Ну что ты! Ведь мама нам не позволила.
— Ничего, — говорит Тамарочка. — Мы потихоньку. Мама и не узнает даже.
Девочки они были очень непослушные.
Вот они быстренько разделись, сложили свою одежку под деревом и побежали в воду.
А пока они там купались, пришел вор и украл всю их одежку. И платьица украл, и штанишки украл, и рубашки, и сандалики, и даже испанские шапочки с красными кисточками украл. Оставил он только маленький кружевной зонтик и формочки. Зонтик ему не нужен — он ведь вор, а не барышня, а формочки он просто не заметил. Они в стороне лежали — под деревом.
А девочки и не видели ничего.
Они там купались — бегали, брызгались, плавали, ныряли...
А вор в это время тащил их белье.
Вот девочки выскочили из воды и бегут одеваться. Прибегают и видят — ничего нет: ни платьиц, ни штанишек, ни рубашек. Даже испанские шапочки с красными кисточками пропали.
Девочки думают:
«Может быть, мы не на то место пришли? Может быть, мы под другим деревом раздевались? »
Но — нет. Видят — и зонтик здесь, и формочки здесь.
Значит, они здесь раздевались, под этим деревом.
И тут они поняли, что у них одежку украли.
Сели они под деревом на песочке и стали громко рыдать. Белочка говорит:
— Тамарочка! Милая! Зачем мы мамочку не послушались! Зачем мы купаться пошли! Как же мы с тобой теперь домой попадем?
А Тамарочка и сама не знает. Ведь у них даже трусов не осталось. Неужели им домой голыми придется идти?
А дело уже к вечеру было. Уже холодно стало. Ветер начинал дуть.
Видят девочки: делать нечего, надо идти. Озябли девочки, посинели, дрожат.
Подумали они, посидели, поплакали и пошли домой.
А дом у них был далеко. Нужно было идти через три улицы.
Вот видят люди: идут по улице две девочки. Одна девочка маленькая, а другая — побольше. Маленькая девочка — беленькая, а побольше — черненькая. Беленькая зонтик несет, а у черненькой в руках сетка с формочками.
И обе девочки идут совершенно голые.
И все на них смотрят, все удивляются, пальцами показывают.
— Смотрите, — говорят, — какие смешные девчонки идут!
А девочкам это неприятно. Разве приятно, когда все на тебя пальцами показывают?!
Вдруг видят: стоит на углу милиционер. Фуражка у него белая, рубашка белая и даже перчатки на руках — тоже беленькие.
Он видит: идет толпа.
Он вынимает свисток и свистит. Тогда все останавливаются. И девочки останавливаются. И милиционер спрашивает:
— Что случилось, товарищи?
А ему отвечают:
— Вы знаете, что случилось? Голые девочки по улицам ходят.
Он говорит:
— Эт-то что такое? А?! Кто вам позволил, гражданки, голышом по улицам бегать?
А девочки так испугались, что и сказать ничего не могут. Стоят и сопят, как будто у них насморк.
Милиционер говорит:
— Вы разве не знаете, что по улицам бегать голышом нельзя? А?! Хотите, я вас за это сейчас в милицию отведу? А?
А девочки еще больше испугались и говорят:
— Нет, не хотим. Не надо, пожалуйста. Мы не виноваты. Нас обокрали.
— Кто вас обокрал?
Девочки говорят:
— Мы не знаем. Мы в море купались, а он пришел и украл всю нашу одежку.
— Ах вот оно как! — сказал милиционер.
Потом подумал, спрятал обратно свисток и говорит:
— Вы где живете, девочки?
Они говорят:
— Мы вот за тем углом — в зелененькой дачке живем.
— Ну вот что, — сказал милиционер. — Бегите тогда скорей на свою зелененькую дачку. Наденьте на себя что-нибудь теплое. И никогда больше голые по улицам не бегайте...
Девочки так обрадовались, что ничего не сказали и побежали домой.
А в это время их мама накрывала в саду на стол. И вдруг она видит: бегут ее девочки — Белочка и Тамарочка. И обе они — совсем голые.
Мама так испугалась, что уронила даже глубокую тарелку. Мама говорит:
— Девочки! Что это с вами? Почему вы голые?
А Белочка ей кричит:
— Мамочка! Знаешь, нас обокрали!!!
— Как обокрали? Кто же вас раздел?
— Мы сами разделись.
— А зачем же вы раздевались? — спрашивает мама.
А девочки и сказать ничего не могут. Стоят и сопят.
— Вы что? — говорит мама. — Вы, значит, купались?
— Да, — говорят девочки. — Немножко купались.
Мама тут рассердилась и говорит:
— Ай вы, негодницы этакие! Ах вы, непослушные девчонки! Во что же я вас теперь одевать буду? Ведь у меня же все платья в стирке...
Потом говорит:
— Ну хорошо! В наказание вы у меня теперь всю жизнь так ходить будете.
Девочки испугались и говорят:
— А если дождь?
— Ничего, — говорит мама, — у вас зонтик есть.
— А зимой?
— И зимой так ходите.
Белочка заплакала и говорит:
— Мамочка! А куда же я платок носовой класть буду? У меня ж ни одного кармашка не осталось.
Вдруг открывается калитка и входит милиционер. И несет какой-то беленький узелок.
Он говорит:
— Это здесь девочки живут, которые по улицам голые бегают?
Мама говорит:
— Да, да, товарищ милиционер. Вот они, эти непослушные девчонки.
Милиционер говорит:
— Тогда вот что. Тогда получайте скорей ваши вещи. Я вора поймал.
Развязал милиционер узелок, а там — что вы думаете? Там все их вещи: и голубенькое платьице с розовым бантом, и розовенькое платьице с голубым бантом, и сандалики, и чулочки, и трусики. И даже платки носовые в кармашках лежат.
— А где же испанские шапочки? — спрашивает Белочка.
— А испанские шапочки я вам не отдам, — говорит милиционер.
— А почему?
— А потому, — говорит милиционер, — что такие шапочки могут носить только очень хорошие дети... А вы, как я вижу, не очень хорошие...
— Да, да, — говорит мама. — Не отдавайте им, пожалуйста, этих шапочек, пока они маму слушаться не будут.
— Будете маму слушаться? — спрашивает милиционер.
— Будем, будем! — закричали Белочка и Тамарочка.
— Ну смотрите, — сказал милиционер. — Я завтра приду... Узнаю.
Так и ушел. И шапочки унес.
А что завтра было — еще неизвестно. Ведь завтра-то — его еще не было. Завтра — оно завтра будет.
Бианки Виталий Валентинович «Первая охота»
Надоело Щенку гонять кур по двору.
«Пойду-ка, — думает, — на охоту за дикими зверями и птицами».
Шмыгнул в подворотню и побежал по лугу.
Увидели его дикие звери, птицы и насекомые и думают каждый про себя.
Выпь думает: «Я его обману!»
Удод думает: «Я его удивлю!»
Вертишейка думает: «Я его напугаю!»
Ящерка думает: «Я от него вывернусь!»
Гусеницы, бабочки, кузнечики думают: «Мы от него спрячемся!»
«А я его прогоню!» — думает Жук-Бомбардир.
«Мы все за себя постоять умеем, каждый по-своему!» — думают они про себя.
А Щенок уже побежал к озерку и видит: стоит у камыша Выпь на одной ноге по колено в воде.
«Вот я её сейчас поймаю!» — думает Щенок и совсем уж приготовился прыгнуть ей на спину.
А Выпь глянула на него и шагнула в камыш.
Ветер по озеру бежит, камыш колышет.
Камыш качается
взад-вперёд,
взад-вперёд.
У Щенка перед глазами жёлтые и коричневые полосы качаются
взад-вперёд,
взад-вперёд.
А Выпь стоит в камыше, вытянулась — тонкая-тонкая, и вся в жёлтые и коричневые полосы раскрашена. Стоит, качается
взад-вперёд,
взад-вперёд.
Щенок глаза выпучил, смотрел, смотрел — не видит Выпи в камыше.
«Ну, — думает, — обманула меня Выпь, — не прыгать же мне в пустой камыш! Пойду другую птицу поймаю».
Выбежал на пригорок, смотрит: сидит на земле Удод, хохлом играет, — то развернёт, то сложит.
«Вот я на него сейчас с пригорка прыгну!» —думает Щенок.
А Удод припал к земле, крылья распластал, хвост раскрыл, клюв вверх поднял.
Смотрит Щенок: нет птицы, а лежит на земле пёстрый лоскут и торчит из него кривая игла. Удивился щенок: «Куда же Удод девался? Неужели я эту пёструю тряпку за него принял? Пойду поскорей маленькую птичку поймаю».
Подбежал к дереву и видит: сидит на ветке маленькая птица Вертишейка.
Кинулся к ней, а Вертишейка юрк в дупло.
«Ага! — думает Щенок. — Попалась!»
Поднялся на задние лапы, заглянул в дупло, а в чёрном дупле чёрная змея извивается и страшно шипит.
Отшатнулся Щенок, шерсть дыбом поднял — и наутёк.
А Вертишейка шипит ему вслед из дупла, головой крутит, по спине у неё змейкой извивается полоска чёрных перьев.
«Уф! напугала как! Еле ноги унёс. Больше не стану на птиц охотиться. Пойду лучше Ящерку поймаю».
Ящерка сидела на камне, глаза закрыла, грелась на солнышке. Тихонько к ней подкрался Щенок — прыг! — и ухватил за хвост. А Ящерка извернулась, хвост в зубах у него оставила, сама — под камень! Хвост в зубах у Щенка извивается.
Фыркнул Щенок, бросил хвост — и за ней. Да куда там! Ящерка давно под камнем сидит, новый хвост себе отращивает.
«Ну, — думает Щенок, — уж если Ящерка и та от меня вывернулась, так я хоть насекомых наловлю».
Посмотрел кругом, а по земле жуки бегают, в траве кузнечики прыгают, по веткам гусеницы ползают, по воздуху бабочки летают.
Бросился Щенок ловить их, и вдруг — стало кругом, как на загадочной картинке, все тут, а никого не видно — спрятались все.
Зелёные кузнечики в зелёной траве притаились.
Гусеницы на веточках вытянулись и замерли: их от сучков не отличишь.
Бабочки сели на деревья, крылья сложили, — не разберёшь, где кора, где листья, где бабочки.
Один крошечный Жук-Бомбардир идёт себе по земле, никуда не прячется.
Догнал его Щенок, хотел схватить, а Жук-Бомбардир остановился, да как пальнёт в него летучей едкой струйкой — прямо в нос попал!
Взвизгнул Щенок, хвост поджал, повернулся — да через луг, да в подворотню. Забился в конуру и нос высунуть боится. А звери, птицы и насекомые — все опять за свои дела принялись.
Горький Максим «Воробьишко»
У воробьёв совсем так же, как у людей: взрослые воробьи и воробьихи пичужки скучные и обо всём говорят, как в книжках написано, а молодёжь — живёт своим умом.
Жил-был желторотый воробей, звали его Пудик, а жил он над окошком бани, за верхним наличником, в тёплом гнезде из пакли, моховинок и других мягких материалов. Летать он ещё не пробовал, но уже крыльями махал и всё выглядывал из гнезда: хотелось поскорее узнать — что такое божий мир и годится ли он для него?
— Что, что? — спрашивала его воробьиха-мама.
Он потряхивал крыльями и, глядя на землю, чирикал:
— Чересчур черна, чересчур!
Прилетал папаша, приносил букашек Пудику и хвастался:
— Чив ли я?
Мама-воробьиха одобряла его:
— Чив, чив!
А Пудик глотал букашек и думал: «Чем чванятся — червяка с ножками дали — чудо!» И всё высовывался из гнезда, всё разглядывал.
— Чадо, чадо, — беспокоилась мать, — смотри — чебурахнешься!
— Чем, чем? — спрашивал Пудик.
— Да не чем, а упадёшь на землю, кошка — чик! и слопает! — объяснял отец, улетая на охоту.
Так всё и шло, а крылья расти не торопились.
Подул однажды ветер — Пудик спрашивает:
— Что, что?
— Ветер дунет на тебя — чирик! и сбросит на землю — кошке! — объяснила мать.
Это не понравилось Пудику, он и сказал:
— А зачем деревья качаются? Пусть перестанут, тогда ветра не будет...
Пробовала мать объяснить ему, что это не так, но он не поверил — он любил объяснять всё по-своему. Идёт мимо бани мужик, машет руками.
— Чисто крылья ему оборвала кошка, — сказал Пудик, — одни косточки остались!
— Это человек, они все бескрылые! — сказала воробьиха.
— Почему?
— У них такой чин, чтобы жить без крыльев, они всегда на ногах прыгают, чу?
— Будь-ка у них крылья, так они бы и ловили нас, как мы с папой мошек...
— Чушь! — сказал Пудик. — Чушь, чепуха! Все должны иметь крылья. Чать, на земле хуже, чем в воздухе!.. Когда я вырасту большой, я сделаю, чтобы все летали.
Пудик не верил маме; он ещё не знал, что если маме не верить, это плохо кончится. Он сидел на самом краю гнезда и во всё горло распевал стихи собственного сочинения:
Эх, бескрылый человек,
У тебя две ножки,
Хоть и очень ты велик,
Едят тебя мошки!
А я маленький совсем,
Зато сам мошек ем.
Пел, пел да и вывалился из гнезда, а воробьиха за ним, а кошка — рыжая, зелёные глаза — тут как тут. Испугался Пудик, растопырил крылья, качается на сереньких ногах и чирикает:
— Честь имею, имею честь...
А воробьиха отталкивает его в сторону, перья у неё дыбом встали, страшная, храбрая, клюв раскрыла — в глаз кошке целит.
— Прочь, прочь! Лети, Пудик, лети на окно, лети...
Страх приподнял с земли воробьишку, он подпрыгнул, замахал крыльями — раз, раз и — на окне!
Тут и мама подлетела — без хвоста, но в большой радости, села рядом с ним, клюнула его в затылок и говорит:
— Что, что?
— Ну что ж! — сказал Пудик. — Всему сразу не научишься!
А кошка сидит на земле, счищая с лапы воробьихины перья, смотрит на них — рыжая, зелёные глаза — и сожалительно мяукает:
— Мяа-аконький такой воробушек, словно мы-ышка... мя-увы...
И всё кончилось благополучно, если забыть о том, что мама осталась без хвоста...
Даль Владимир Иванович «Ворона»
Жила-была ворона, и жила она не одна, а с няньками, мамками, с малыми детками, с ближними и дальними соседками. Прилетели птицы из заморья, большие и малые, гуси и лебеди, пташки и пичужки, свили гнёзда в горах, в долах, в лесах, в лугах и нанесли яичек.
Подметила это ворона и ну перелётных птиц обижать, у них яички таскать!
Летел сыч и увидал, что ворона больших и малых птиц обижает, яички таскает.
— Постой, — говорит он, — негодная ворона, найдём на тебя суд и расправу!
И полетел он далеко, в каменные горы, к сизому орлу. Прилетел и просит:
— Батюшка сизой орел, дай нам свой праведный суд на обидчицу- ворону! От неё житья нет ни малым, ни большим птицам: наши гнёзда разоряет, детёнышей крадёт, яйца таскает да ими своих воронят питает!
Покачал сизой орёл головой и послал за вороною лёгкого, меньшого своего посла — воробья. Воробей вспорхнул и полетел за вороной. Она было ну отговариваться, а на неё поднялась вся птичья сила, все пичуги, и ну щипать, клевать, к орлу на суд гнать. Нечего делать — каркнула и полетела, а все птицы взвились и следом за ней понеслись.
Вот и прилетели они к орлову житью и обсели его, а ворона стоит посереди да обдёргивается перед орлом, охорашивается.
И стал орёл ворону допрашивать:
— Про тебя, ворона, сказывают, что ты на чужое добро рот разеваешь, у больших и малых птиц детёнышей да яйца таскаешь!
— Напраслина, батюшка сизой орёл, напраслина, я только одни скорлупки подбираю!
— Ещё про тебя жалоба до меня доходит, что как выйдет мужичок пашню засевать, так ты подымаешься со всем своим вороньём и ну семена клевать!
— Напраслина, батюшка сизой орёл, напраслина! Я с подружками, с малыми детками, с чадами, домочадцами только червяков из свежей пашни таскаю!
— А ещё на тебя всюду народ плачется, что как хлеб сожнут да снопы в копна сложат, то ты налетишь со всем своим вороньём и давай озорничать, снопы ворошить да копны разбивать!
— Напраслина, батюшка сизой орёл, напраслина! Мы это ради доброго дела помогаем — копны разбираем, солнышку да ветру доступ даём, чтобы хлебушко не пророс да зерно просохло!
Рассердился орёл на старую врунью-ворону, велел её засадить в острог, в решётчатый теремок, за железные засовы, за булатные замки. Там она сидит и по сей день!
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович «Алёнушкины сказки»
Ванькины именины
Бей, барабан, та-та! тра-та-та! Играйте, трубы: тру-ту! ту-ру-ру!.. Давайте сюда всю музыку — сегодня Ванька именинник!.. Дорогие гости, милости просим... Эй, все собирайтесь сюда! Тра-та-та! Тру-ру-ру!
Ванька похаживает в красной рубахе и приговаривает:
— Братцы, милости просим... Угощенья — сколько угодно. Суп из самых свежих щепок; котлеты из лучшего, самого чистого песку; пирожки из разноцветных бумажек; а какой чай! Из самой хорошей кипячёной воды. Милости просим... Музыка, играй!..
Та-та! Тра-та-та! Тру-ту! Ту-ру-ру!
Гостей набралось полная комната. Первым прилетел пузатый деревянный Волчок.
— Жж... жж... где именинник? Жж... жж... Я очень люблю повеселиться в хорошей компании...
Пришли две куклы. Одна — с голубыми глазами, Аня, у неё немного был попорчен носик; другая — с чёрными глазами, Катя, у неё недоставало одной руки. Они пришли чинно и заняли место на игрушечном диванчике.
— Посмотрим, какое угощенье у Ваньки, — заметила Аня. — Что- то уж очень хвастает. Музыка недурна, а относительно угощенья я сильно сомневаюсь.
— Ты, Аня, вечно чем-нибудь недовольна, — укорила её Катя.
— А ты вечно готова спорить.
Куклы немного поспорили и даже готовы были поссориться, но в этот момент приковылял на одной ноге сильно поддержанный Клоун и сейчас же их примирил.
— Всё будет отлично, барышня! Отлично повеселимся. Конечно, у меня одной ноги недостаёт, но ведь Волчок и на одной ноге вон как кружится. Здравствуй, Волчок...
— Жж... Здравствуй! Отчего это у тебя один глаз как будто подбит?
— Пустяки... Это я свалился с дивана. Бывает и хуже.
— Ох, как скверно бывает... Я иногда со всего разбега так стукнусь в стену, прямо головой!..
— Хорошо, что голова-то у тебя пустая...
— Всё-таки больно... жж... Попробуй-ка сам, так узнаешь.
Клоун только защёлкал своими медными тарелками. Он вообще был легкомысленный мужчина.
Пришёл Петрушка и привёл с собой целую кучу гостей: собственную жену, Матрёну Ивановну, немца-доктора Карла Иваныча и большеносого Цыгана; а Цыган притащил с собой трёхногую лошадь.
— Ну, Ванька, принимай гостей! — весело заговорил Петрушка, щёлкая себя по носу. — Один другого лучше. Одна моя Матрёна Ивановна чего стоит... Очень она любит у меня чай пить, точно утка.
— Найдём и чай, Пётр Иваныч, — ответил Ванька. — А мы хорошим гостям всегда рады... Садитесь, Матрёна Ивановна! Карл Иваныч, милости просим...
Пришли ещё Медведь с Зайцем, серенький бабушкин Козлик с Уточкой-хохлаткой, Петушок с Волком — всем место нашлось у Ваньки.
Последними пришли Алёнушкин Башмачок и Алёнушкина Метёлочка. Посмотрели они — все места заняты, а Метёлочка сказала:
— Ничего, я и в уголке постою...
А Башмачок ничего не сказал и молча залез под диван. Это был очень почтенный Башмачок, хотя и стоптанный. Его немного смущала только дырочка, которая была на самом носике. Ну, да ничего, под диваном никто не заметит.
— Эй, музыка! — скомандовал Ванька.
Забил барабан: тра-та! та-та! Заиграли трубы: тру-ту! И всем гостям вдруг сделалось так весело, так весело...
Праздник начался отлично. Бил барабан сам собой, играли сами трубы, жужжал Волчок, звенел своими тарелочками Клоун, а Петрушка неистово пищал. Ах, как было весело!..
— Братцы, гуляй! — покрикивал Ванька, разглаживая свои льняные кудри.
Клоун кувыркался, показывая своё искусство, а доктор Карл Иваныч спрашивал Матрёну Ивановну:
— Матрёна Ивановна, не болит ли у вас животик?
— Что вы, Карл Иваныч? — обижалась Матрёна Ивановна.— С чего вы это взяли?..
— А ну, покажите язык.
— Отстаньте, пожалуйста...
Она лежала до сих пор спокойно на столе, а когда доктор заговорил об языке, не утерпела и соскочила. Ведь доктор всегда при её помощи осматривает у Алёнушки язычок...
— Ах, нет... не нужно! — запищала Матрёна Ивановна и так смешно размахивала руками, точно ветряная мельница.
— Что же, я не навязываюсь со своими услугами, — обиделась Ложечка.
Она даже хотела рассердиться, но в это время к ней подлетел Волчок, и они принялись танцевать. Волчок жужжал, Ложечка звенела... Даже Алёнушкин Башмачок не утерпел, вылез из-под дивана и шепнул Метёлочке:
— Я вас очень люблю, Метёлочка...
Метёлочка сладко закрыла глазки и только вздохнула. Она любила, чтобы её любили.
Ведь она всегда была такой скромной Метёлочкой и никогда не важничала, как это случалось иногда с другими. Например, Матрёна Ивановна или Аня и Катя, — эти милые куклы любили посмеяться над чужими недостатками: у Клоуна не хватало одной ноги, у Петрушки был длинный нос, у Карла Иваныча — лысина, Цыган походил на головешку, а всего больше доставалось имениннику Ваньке.
— Он мужиковат немного, — говорила Катя.
— И, кроме того, хвастун, — прибавила Аня.
Повеселившись, все уселись за стол, и начался уже настоящий пир. Обед прошёл, как на настоящих именинах, хотя дело и не обошлось без маленьких недоразумений. Медведь по ошибке чуть не съел Зайчика вместо котлетки; Волчок чуть не подрался с Цыганом из-за Ложечки — последний хотел её украсть и уже спрятал было к себе в карман. Пётр Иваныч, известный забияка, успел поссориться с женой и поссорился из-за пустяков.
— Матрёна Ивановна, успокойтесь, — уговаривал её Карл Иваныч. — Ведь Пётр Иваныч добрый... У вас, может быть, болит головка? У меня есть с собой отличные порошки...
— Оставьте её, доктор, — говорил Петрушка. — Это уж такая невозможная женщина... А впрочем, я её очень люблю. Матрёна Ивановна, поцелуемтесь...
— Ура! — кричал Ванька. — Это гораздо лучше, чем ссориться. Терпеть не могу, когда люди ссорятся. Вон посмотрите...
Но тут случилось нечто совершенно неожиданное и такое ужасное, что даже страшно сказать.
Бил барабан: тра-та! та-та-та! Играли трубы: тру-ру! ру-ру-ру! Звенели тарелочки Клоуна, серебряным голоском смеялась Ложечка, жужжал Волчок, а развеселившийся Зайчик кричал: бо-бо-бо!.. Фарфоровая Собачка громко лаяла, резиновая Кошечка ласково мяукала, а Медведь так притопывал ногой, что дрожал пол. Веселее всех оказался серенький бабушкин Козлик. Он, во-первых, танцевал лучше всех, а потом так смешно потряхивал своей бородой и скрипучим голосом ревел: мее-ке-ке!..
Позвольте, как всё это случилось? Очень трудно рассказать всё по порядку, потому что из участников происшествия помнил всё дело только один Алёнушкин Башмачок. Он был благоразумен и вовремя успел спрятаться под диван.
Да, так вот как было дело. Сначала пришли поздравить Ваньку деревянные кубики... Нет, опять не так. Началось совсем не с этого. Кубики действительно пришли, но всему виной была черноглазая Катя. Она, она, верно!.. Эта хорошенькая плутовка ещё в конце обеда шепнула Ане:
— А как ты думаешь, Аня, кто здесь всех красивее.
Кажется, вопрос самый простой, а между тем Матрёна Ивановна
страшно обиделась и заявила Кате прямо:
— Что же вы думаете, что мой Пётр Иваныч урод?
— Никто этого не думает, Матрёна Ивановна, — попробовала оправдываться Катя, но было уже поздно.
— Конечно, нос у него немного велик, — продолжала Матрёна Ивановна. — Но ведь это заметно, если только смотреть на Петра Иваныча сбоку... Потом, у него дурная привычка страшно пищать и со всеми драться, но он всё-таки добрый человек. А что касается ума...
Куклы заспорили с таким азартом, что обратили на себя общее внимание. Вмешался прежде всего, конечно, Петрушка и пропищал:
— Верно, Матрёна Ивановна... Самый красивый человек здесь, конечно, я!
Тут уже все мужчины обиделись. Помилуйте, этакий самохвал этот Петрушка! Даже слушать противно! Клоун был не мастер говорить и обиделся молча, а зато доктор Карл Иванович сказал очень громко:
— Значит, мы все уроды? Поздравляю, господа...
Разом поднялся гвалт. Кричал что-то по-своему Цыган, рычал Медведь, выл Волк, кричал серенький Козлик, жужжал Волчок — одним словом, все обиделись окончательно.
— Господа, перестаньте! — уговаривал всех Ванька. — Не обращайте внимания на Петра Иваныча... Он просто пошутил.
Но всё было напрасно. Волновался главным образом Карл Иваныч. Он даже стучал кулаком по столу и кричал:
— Господа, хорошо угощенье, нечего сказать!.. Нас и в гости пригласили только затем, чтобы назвать уродами...
— Милостивые государыни и милостивые государи! — старался перекричать всех Ванька. — Если уж на то пошло, господа, так здесь всего один урод — это я... Теперь вы довольны?
Потом... Позвольте, как это случилось? Да, да, вот как было дело. Карл Иваныч разгорячился окончательно и начал подступать к Петру Иванычу. Он погрозил ему пальцем и повторял:
— Если бы я не был образованным человеком и если бы я не умел себя держать прилично в порядочном обществе, я сказал бы вам, Пётр Иваныч, что вы даже весьма дурак...
Зная драчливый характер Петрушки, Ванька хотел встать между ним и доктором, но по дороге задел кулаком по длинному носу Петрушки. Петрушке показалось, что его ударил не Ванька, а доктор... Что тут началось!.. Петрушка вцепился в доктора; сидевший в стороне Цыган ни с того ни с сего начал колотить Клоуна, Медведь с рычанием бросился на Волка, Волчок бил своей пустой головой Козлика — одним словом, вышел настоящий скандал. Куклы пищали тонкими голосами, и все три со страху упали в обморок.
— Ах, мне дурно!.. — кричала Матрёна Ивановна, падая с дивана.
— Господа, что же это такое? — орал Ванька. — Господа, ведь я именинник... Господа, это, наконец, невежливо!..
Произошла настоящая свалка, так что было уже трудно разобрать, кто кого колотит. Ванька напрасно старался разнимать дравшихся и кончил тем, что сам принялся колотить всех, кто подвертывался ему под руку, и так как он был всех сильнее, то гостям пришлось плохо.
— Карраул!!. Батюшки... ой, карраул! — орал сильнее всех Петрушка, стараясь ударить доктора побольнее... — Убили Петрушку до смерти... Карраул!..
От свалки ушёл один Башмачок, вовремя успевший спрятаться под диван. Он со страху даже глаза закрыл, а в это время за него спрятался Зайчик, тоже искавший спасения в бегстве.
— Ты это куда лезешь? — заворчал Башмачок.
— Молчи, а то ещё услышат, и обоим достанется, — уговаривал Зайчик, выглядывая косым глазом из дырочки в носке. — Ах, какой разбойник этот Петрушка!.. Всех колотит и сам же орёт благим матом. Хорош гость, нечего сказать... А я едва убежал от Волка, ах! Даже вспомнить страшно... А вон Уточка лежит кверху ножками. Убили, бедную...
— Ах, какой ты глупый, Зайчик: все куклы лежат в обмороке, ну и Уточка вместе с другими.
Дрались, дрались, долго дрались, пока Ванька не выгнал всех гостей, исключая кукол. Матрёне Ивановне давно уже надоело лежать в обмороке, она открыла один глаз и спросила:
— Господа, где я? Доктор, посмотрите, жива ли я?..
Ей никто не отвечал, и Матрёна Ивановна открыла другой глаз. В комнате было пусто, а Ванька стоял посредине и с удивлением оглядывался кругом. Очнулись Аня и Катя и тоже удивились.
— Здесь было что-то ужасное, — говорила Катя. — Хорош именинник, нечего сказать!
Куклы разом накинулись на Ваньку, который решительно не знал, что ему отвечать. И его кто-то бил, и он кого-то бил, а за что про что — неизвестно.
— Решительно не знаю, как всё это вышло, — говорил он, разводя руками. — Главное, что обидно: ведь я их всех люблю... решительно всех.
— А мы знаем как, — отозвались из-под дивана Башмачок и Зайчик. — Мы всё видели!..
— Да это вы виноваты! — накинулась на них Матрёна Ивановна. — Конечно, вы... Заварили кашу, а сами спрятались.
— Ага, вон в чём дело! — обрадовался Ванька. — Убирайтесь вон, разбойники... Вы ходите по гостям только ссорить добрых людей.
Башмачок и Зайчик едва успели выскочить в окно.
— Вот я вас... — грозила им вслед кулаком Матрёна Ивановна. — Ах, какие бывают на свете дрянные люди! Вот и Уточка скажет то же самое.
— Да, да... — подтвердила Уточка. — Я своими глазами видела, как они спрятались под диван.
Уточка всегда и со всеми соглашалась.
— Нужно вернуть гостей... — продолжала Катя. — Мы ещё повеселимся...
Гости вернулись охотно. У кого был подбит глаз, кто прихрамывал; у Петрушки всего сильнее пострадал его длинный нос.
— Ах, разбойники! — повторяли все в один голос, браня Зайчика и Башмачок. — Кто бы мог подумать?..
— Ах, как я устал! Все руки отколотил, — жаловался Ванька. — Ну, да что поминать старое... Я не злопамятен. Эй, музыка!..
Опять забил барабан: тра-та! та-та-та! Заиграли трубы: тру-ту! ру-ру-ру!.. А Петрушка неистово кричал:
— Ура, Ванька!..
Сказка о том, как жила-была последняя муха
Как было весело летом!.. Ах, как весело! Трудно даже рассказать всё по порядку... Сколько было мух, — тысячи. Летают, жужжат, веселятся... Когда родилась маленькая Мушка, расправила свои крылышки, ей сделалось тоже весело. Так весело, так весело, что не расскажешь. Всего интереснее было то, что с утра открывали все окна и двери на террасу — в какое хочешь, в то окно и лети.
— Какое доброе существо человек, — удивлялась маленькая Мушка, летая из окна в окно. — Это для нас сделаны окна, и отворяют их тоже для нас. Очень хорошо, а главное — весело...
Она тысячу раз вылетала в сад, посидела на зелёной травке, полюбовалась цветущей сиренью, нежными листиками распускавшейся липы и цветами в клумбах. Неизвестный ей до сих пор садовник уже успел вперёд позаботиться обо всём. Ах, какой он добрый, этот садовник!.. Мушка ещё не родилась, а он уже всё успел приготовить, решительно всё, что нужно маленькой Мушке. Это было тем удивительнее, что сам он не умел летать и даже ходил иногда с большим трудом — его так и покачивало, и садовник что-то бормотал совсем непонятное.
— И откуда только эти проклятые мухи берутся? — ворчал добрый садовник.
Вероятно, бедняга говорил это просто из зависти, потому что сам умел только копать гряды, рассаживать цветы и поливать их, а летать не мог. Молодая Мушка нарочно кружилась над красным носом садовника и страшно ему надоедала.
Потом, люди вообще так добры, что везде доставляли разные удовольствия именно мухам. Например, Алёнушка утром пила молочко, ела булочку и потом выпрашивала у тёти Оли сахару, — всё это она делала только для того, чтобы оставить мухам несколько капелек пролитого молока, а главное — крошки булки и сахара. Ну скажите, пожалуйста, что может быть вкуснее таких крошек, особенно когда летаешь всё утро и проголодаешься?.. Потом, кухарка Паша была ещё добрее Алёнушки. Она каждое утро нарочно для мух ходила на рынок и приносила удивительно вкусные вещи: говядину, иногда рыбу, сливки, масло, — вообще самая добрая женщина во всём доме. Она отлично знала, что нужно мухам, хотя летать тоже не умела, как и садовник. Очень хорошая женщина вообще!
А тётя Оля? О, эта чудная женщина, кажется, специально жила только для мух... Она своими руками открывала все окна каждое утро, чтобы мухам было удобнее летать, а когда шёл дождь или было холодно, закрывала их, чтобы мухи не замочили своих крылышек и не простудились. Потом тётя Оля заметила, что мухи очень любят сахар и ягоды, поэтому она принялась каждый день варить ягоды в сахаре. Мухи сейчас, конечно, догадались, для чего это всё делается, и лезли из чувства благодарности прямо в тазик с вареньем. Алёнушка очень любила варенье, но тётя Оля давала ей всего одну или две ложечки, не желая обижать мух.
Так как мухи за раз не могли съесть всего, то тётя Оля откладывала часть варенья в стеклянные банки (чтобы не съели мыши, которым варенья совсем не полагается) и потом подавала его каждый день мухам, когда пила чай.
— Ах, какие все добрые и хорошие! — восхищалась молодая Мушка, летая из окна в окно. — Может быть, даже хорошо, что люди не умеют летать. Тогда бы они превратились в мух, больших и прожорливых мух, и, наверное, съели бы всё сами... Ах, как хорошо жить на свете!
— Ну, люди уж не совсем такие добряки, как ты думаешь, — заметила старая Муха, любившая поворчать. — Это только так кажется... Ты обратила внимание на человека, которого все называют «папой»?
— О да... Это очень странный господин. Вы совершенно правы, хорошая, добрая старая Муха... Для чего он курит свою трубку, когда отлично знает, что я совсем не выношу табачного дыма? Мне кажется, что это он делает прямо назло мне... Потом, решительно ничего не хочет сделать для мух. Я раз попробовала чернил, которыми он что-то такое вечно пишет, и чуть не умерла... Это наконец возмутительно! Я своими глазами видела, как в его чернильнице тонули две такие хорошенькие, но совершенно неопытные мушки. Это была ужасная картина, когда он пером вытащил одну из них и посадил на бумагу великолепную кляксу... Представьте себе, он в этом обвинял не себя, а нас же! Где справедливость?..
— Я думаю, что этот папа совсем лишён справедливости, хотя у него есть одно достоинство... — ответила старая, опытная Муха. — Он пьёт пиво после обеда. Это совсем недурная привычка! Я, признаться, тоже не прочь выпить пива, хотя у меня и кружится от него голова... Что делать, дурная привычка!
— И я тоже люблю пиво, — призналась молоденькая Мушка и даже немного покраснела. — Мне делается от него так весело, так весело, хотя на другой день немного и болит голова. Но папа, может быть, оттого ничего не делает для мух, что сам не ест варенья, а сахар опускает только в стакан чаю. По-моему, нельзя ждать ничего хорошего от человека, который не ест варенья... Ему остаётся только курить свою трубку.
Мухи вообще отлично знали всех людей, хотя и ценили их по- своему.
Лето стояло жаркое, и с каждым днём мух являлось всё больше и больше. Они падали в молоко, лезли в суп, в чернильницу, жужжали, вертелись и приставали ко всем. Но наша маленькая Мушка успела сделаться уже настоящей большой мухой и несколько раз чуть не погибла. В первый раз она увязла ножками в варенье, так что едва выползла; в другой раз спросонья налетела на зажжённую лампу и чуть не спалила себе крылышек; в третий раз чуть не попала между оконных створок, — вообще приключений было достаточно.
— Что это такое: житья от этих мух не стало!.. — жаловалась кухарка. — Точно сумасшедшие, так и лезут везде... Нужно их изводить.
Даже наша Муха начала находить, что мух развелось слишком много, особенно в кухне. По вечерам потолок покрывался точно
живой, двигавшейся сеткой. А когда приносили провизию, мухи бросались на неё живой кучей, толкали друг друга и страшно ссорились. Лучшие куски доставались только самым бойким и сильным, а остальным доставались объедки. Паша была права.
Но тут случилось нечто ужасное. Раз утром Паша вместе с провизией принесла пачку очень вкусных бумажек — то есть они сделались вкусными, когда их разложили на тарелочки, обсыпали мелким сахаром и облили тёплой водой.
— Вот отличное угощенье мухам! — говорила кухарка Паша, расставляя тарелочки на самых видных местах.
Мухи и без Паши догадались, что это делается для них, и весёлой гурьбой накинулись на новое кушанье. Наша Муха тоже бросилась к одной тарелочке, но её оттолкнули довольно грубо.
— Что вы толкаетесь, господа? — обиделась она. — А впрочем, я уж не такая жадная, чтобы отнимать что-нибудь у других. Это, наконец, невежливо...
Дальше произошло что-то невозможное. Самые жадные мухи поплатились первыми... Они сначала бродили, как пьяные, а потом и совсем свалились. Наутро Паша намела целую большую тарелку мёртвых мух. Остались живыми только самые благоразумные, а в том числе и наша Муха.
— Не хотим бумажек! — пищали все. — Не хотим...
Но на следующий день повторилось то же самое. Из благоразумных мух остались целыми только самые благоразумные. Но Паша находила, что слишком много и таких, самых благоразумных.
— Житья от них нет... — жаловалась она.
Тогда господин, которого звали папой, принёс три стеклянных, очень красивых колпака, налил в них пива и поставил на тарелочки... Тут попались и самые благоразумные мухи. Оказалось, что эти колпаки просто мухоловки. Мухи летели на запах пива, попадали в колпак и там погибали, потому что не умели найти выхода.
— Вот теперь отлично!.. — одобряла Паша; она оказалась совершенно бессердечной женщиной и радовалась чужой беде.
Что же тут отличного, посудите сами. Если бы у людей были такие же крылья, как у мух, и если бы поставить мухоловки величиной с дом, то они попадались бы точно так же... Наша Муха, наученная горьким опытом даже самых благоразумных мух, перестала совсем верить людям. Они только кажутся добрыми, эти люди, а в сущности только тем и занимаются, что всю жизнь обманывают доверчивых бедных мух. О, это самое хитрое и злое животное, если говорить правду!..
Мух сильно поубавилось от всех этих неприятностей, а тут новая беда. Оказалось, что лето прошло, начались дожди, подул холодный ветер, и вообще наступила неприятная погода.
— Неужели лето прошло? — удивлялись оставшиеся в живых мухи. — Позвольте, когда же оно успело пройти? Это наконец несправедливо... Не успели оглянуться, а тут осень.
Это было похуже отравленных бумажек и стеклянных мухоловок. От наступавшей скверной погоды можно было искать защиты только у своего злейшего врага, то есть господина человека. Увы! Теперь уже окна не отворялись по целым дням, а только изредка — форточки. Даже само солнце и то светило точно для того только, чтобы обманывать доверчивых комнатных мух. Как вам понравится, например, такая картина? Утро. Солнце так весело заглядывает во все окна, точно приглашает всех мух в сад. Можно подумать, что возвращается опять лето... И что же, — доверчивые мухи вылетают в форточку, но солнце только светит, а не греет. Они летят назад — форточка закрыта. Много мух погибло таким образом в холодные осенние ночи только благодаря своей доверчивости.
— Нет, я не верю, — говорила наша Муха. — Ничему не верю... Если уж солнце обманывает, то кому же и чему можно верить?
Понятно, что с наступлением осени все мухи испытывали самое дурное настроение духа. Характер сразу испортился почти у всех. О прежних радостях не было и помину. Все сделались такими хмурыми, вялыми и недовольными. Некоторые дошли до того, что начали даже кусаться, чего раньше не было.
У нашей Мухи до того испортился характер, что она совершенно не узнавала самой себя. Раньше, например, она жалела других мух, когда те погибали, а сейчас думала только о себе. Ей было даже стыдно сказать вслух, что она думала:
«Ну и пусть погибают — мне больше достанется».
Во-первых, настоящих тёплых уголков, в которых может прожить зиму настоящая, порядочная муха, совсем не так много, а во-вторых, просто надоели другие мухи, которые везде лезли, выхватывали из- под носа самые лучшие куски и вообще вели себя довольно бесцеремонно. Пора и отдохнуть.
Эти другие мухи точно понимали эти злые мысли и умирали сотнями. Даже не умирали, а точно засыпали. С каждым днём их делалось всё меньше и меньше, так что совершенно было не нужно ни отравленных бумажек, ни стеклянных мухоловок. Но нашей Мухе и этого было мало: ей хотелось остаться совершенно одной. Подумайте, какая прелесть — пять комнат, и всего одна муха!..
Наступил и такой счастливый день. Рано утром наша Муха проснулась довольно поздно. Она давно уже испытывала какую-то непонятную усталость и предпочитала сидеть неподвижно в своём уголке, под печкой. А тут она почувствовала, что случилось что-то необыкновенное. Стоило подлететь к окну, как всё разъяснилось сразу. Выпал первый снег... Земля была покрыта ярко белевшей пеленой.
— А, так вот какая бывает зима! — сообразила она сразу. — Она совсем белая, как кусок хорошего сахара...
Потом Муха заметила, что все другие мухи исчезли окончательно. Бедняжки не перенесли первого холода и заснули кому где случилось. Муха в другое время пожалела бы их, а теперь подумала:
«Вот и отлично... Теперь я совсем одна!.. Никто не будет есть моего варенья, моего сахара, моих крошечек... Ах, как хорошо!..»
Она облетела все комнаты и ещё раз убедилась, что она совершенно одна. Теперь можно было делать решительно всё, что захочется. А как хорошо, что в комнатах так тепло! Зима там, на улице, а в комнатах и тепло и уютно, особенно когда вечером зажигали лампы и свечи. С первой лампой, впрочем, вышла маленькая неприятность — Муха налетела было опять на огонь и чуть не сгорела.
— Это, вероятно, зимняя ловушка для мух, — сообразила она, потирая обожжённые лапки. — Нет, меня не проведёте... О, я отлично всё понимаю!.. Вы хотите сжечь последнюю муху? А я этого совсем не желаю... Тоже вот и плита в кухне — разве я не понимаю, что это тоже ловушка для мух!..
Последняя Муха была счастлива всего несколько дней, а потом вдруг ей сделалось скучно, так скучно, так скучно, что, кажется, и не рассказать. Конечно, ей было тепло, она была сыта, а потом, потом она стала скучать. Полетает, полетает, отдохнёт, поест, опять полетает — и опять ей делается скучнее прежнего.
— Ах, как мне скучно! — пищала она самым жалобным тоненьким голосом, летая из комнаты в комнату. — Хоть бы одна была мушка ещё, самая скверная, а всё-таки мушка...
Как ни жаловалась последняя Муха на своё одиночество, — её решительно никто не хотел понимать. Конечно, это её злило ещё больше, и она приставала к людям как сумасшедшая. Кому на нос сядет, кому на ухо, а то примется летать перед глазами взад и вперёд. Одним словом, настоящая сумасшедшая.
— Господи, как же вы не хотите понять, что я совершенно одна и что мне очень скучно? — пищала она каждому. — Вы даже и летать не умеете, а поэтому не знаете, что такое скука. Хоть бы кто-нибудь поиграл со мной... Да нет, куда вам? Что может быть неповоротливее и неуклюжее человека? Самая безобразная тварь, какую я когда-нибудь встречала...
Последняя Муха надоела и собаке и кошке — решительно всем. Больше всего её огорчило, когда тётя Оля сказала:
— Ах, последняя муха... Пожалуйста, не трогайте её. Пусть живёт всю зиму.
Что же это такое? Это уж прямое оскорбление. Её, кажется, и за муху перестали считать. «Пусть поживёт», — скажите, какое сделали одолжение! А если мне скучно! А если я, может быть, и жить совсем не хочу? Вот не хочу — и всё тут».
Последняя Муха до того рассердилась на всех, что даже самой сделалось страшно. Летает, жужжит, пищит... Сидевший в углу Паук наконец сжалился над ней и сказал:
— Милая Муха, идите ко мне... Какая красивая у меня паутина!
— Покорно благодарю... Вот ещё нашёлся приятель! Знаю я, что такое твоя красивая паутина. Наверно, ты когда-нибудь был человеком, а теперь только притворяешься пауком.
— Как знаете, я вам же добра желаю.
— Ах, какой противный! Это называется — желать добра: съесть последнюю Муху!..
Они сильно повздорили, и всё-таки было скучно, так скучно, так скучно, что и не расскажешь. Муха озлобилась решительно на всех, устала и громко заявила:
— Если так, если вы не хотите понять, как мне скучно, так я буду сидеть в углу целую зиму!.. Вот вам!.. Да, буду сидеть и не выйду ни за что...
Она даже всплакнула с горя, припоминая минувшее летнее веселье. Сколько было весёлых мух; а она ещё желала остаться совершенно одной. Это была роковая ошибка...
Зима тянулась без конца, и последняя Муха начала думать, что лета больше уже не будет совсем. Ей хотелось умереть, и она плакала потихоньку. Это, наверно, люди придумали зиму, потому что они придумывают решительно всё, что вредно мухам. А может быть, это тётя Оля спрятала куда-нибудь лето, как прячет сахар и варенье?..
Последняя Муха готова была совсем умереть с отчаяния, как случилось нечто совершенно особенное. Она, по обыкновению, сидела в своём уголке и сердилась, как вдруг слышит: ж-ж-жж!.. Сначала она не поверила собственным ушам, а подумала, что её кто-нибудь обманывает. А потом... Боже, что это было!.. Мимо неё пролетела настоящая живая мушка, ещё совсем молоденькая. Она только что успела родиться и радовалась.
— Весна начинается!., весна! — жужжала она.
Как они обрадовались друг другу! Обнимались, целовались и даже облизывали одна другую хоботками. Старая Муха несколько дней рассказывала, как скверно провела всю зиму и как ей было скучно одной. Молоденькая Мушка только смеялась тоненьким голоском и никак не могла понять, как это было скучно.
— Весна! весна!.. — повторяла она.
Когда тётя Оля велела выставить все зимние рамы и Алёнушка выглянула в первое открытое окно, последняя Муха сразу всё поняла.
— Теперь я знаю всё, — жужжала она, вылетая в окно, — лето делаем мы, мухи...
Пора спать
Засыпает один глазок у Алёнушки, засыпает другое ушко у Алёнушки...
— Папа, ты здесь?
— Здесь, деточка...
— Знаешь что, папа... Я хочу быть царицей...
Заснула Алёнушка и улыбается во сне.
Ах, как много цветов! И все они тоже улыбаются. Обступили кругом Алёнушкину кроватку, шепчутся и смеются тоненькими голосками. Алые цветочки, синие цветочки, жёлтые цветочки, голубые, розовые, красные, белые, — точно на землю упала радуга и рассыпалась живыми искрами, разноцветными — огоньками и весёлыми детскими глазками.
— Алёнушка хочет быть царицей! — весело звенели полевые Колокольчики, качаясь на тоненьких зелёных ножках.
— Ах, какая она смешная! — шептали скромные Незабудки.
— Господа, это дело нужно серьёзно обсудить, — задорно вмешался жёлтый Одуванчик. — Я, по крайней мере, никак этого не ожидал...
— Что такое значит — быть царицей? — спрашивал синий полевой Василёк. — Я вырос в поле и не понимаю ваших городских порядков.
— Очень просто... — вмешалась розовая Гвоздика. — Это так просто, что и объяснять не нужно. Царица — это... это... Вы всё-таки ничего не понимаете? Ах, какие вы странные... Царица — это когда цветок розовый, как я. Другими словами: Алёнушка хочет быть гвоздикой. Кажется, понятно?
Все весело засмеялись. Молчали только одни Розы. Они считали себя обиженными. Кто же не знает, что царица всех цветов — одна Роза, нежная, благоухающая, чудная? И вдруг какая-то Гвоздика называет себя царицей... Это ни на что не похоже. Наконец одна Роза рассердилась, сделалась совсем пунцовой и проговорила:
— Нет, извините, Алёнушка хочет быть розой... да! Роза потому царица, что все её любят.
— Вот это мило! — рассердился Одуванчик. — А за кого же, в таком случае, вы меня принимаете?
— Одуванчик, не сердитесь, пожалуйста, — уговаривали его лесные Колокольчики. — Это портит характер и притом некрасиво. Вот мы — мы молчим о том, что Алёнушка хочет быть лесным колокольчиком, потому что это ясно само собой.
Цветов было много, и они так смешно спорили. Полевые цветочки были такие скромные — как ландыши, фиалки, незабудки, колокольчики, васильки, полевая гвоздика; а цветы, выращенные в оранжереях, немного важничали — розы, тюльпаны, лилии, нарциссы, левкои, точно разодетые по-праздничному богатые дети. Алёнушка больше любила скромные полевые цветочки, из которых делала букеты и плела веночки. Какие все они славные!
— Алёнушка нас очень любит, — шептали Фиалки. — Ведь мы весной являемся первыми. Только снег стает — и мы тут.
— И мы тоже, — говорили Ландыши. — Мы тоже весенние цветочки... Мы неприхотливы и растём прямо в лесу.
— А чем же мы виноваты, что нам холодно расти прямо в поле? — жаловались душистые кудрявые Левкои и Гиацинты. — Мы здесь только гости, а наша родина далеко, там, где так тепло и совсем не бывает зимы. Ах, как там хорошо, и мы постоянно тоскуем по своей милой родине... У вас, на севере, так холодно. Нас Алёнушка тоже любит, и даже очень...
— И у нас тоже хорошо, — спорили полевые цветы. — Конечно, бывает иногда очень холодно, но это здорово... А потом, холод убивает наших злейших врагов, как червячки, мошки и разные букашки. Если бы не холод, нам пришлось бы плохо.
— Мы тоже любим холод, — прибавили от себя Розы.
То же сказали Азалии и Камелии. Все они любили холод, когда набирали цвет.
— Вот что, господа, будемте рассказывать о своей родине, — предложил белый Нарцисс. — Это очень интересно... Алёнушка нас послушает. Ведь она и нас любит...
Тут заговорили все разом. Розы со слезами вспоминали благословенные долины Шираза, Гиацинты — Палестину, Азалии — Америку, Лилии — Египет... Цветы собрались сюда со всех сторон света, и каждый мог рассказать так много. Больше всего цветов пришло с юга, где так много солнца и нет зимы. Как там хорошо!.. Да, вечное лето! Какие громадные деревья там растут, какие чудные птицы, сколько красавиц бабочек, похожих на летающие цветы, и цветов, похожих на бабочек...
— Мы на севере только гости, нам холодно, — шептали все эти южные растения.
Родные полевые цветочки даже пожалели их. В самом деле, нужно иметь большое терпение, когда дует холодный северный ветер, льёт холодный дождь и падает снег. Положим, весенний снежок скоро тает, но всё-таки снег.
— У вас есть громадный недостаток, — объяснил Василёк, наслушавшись этих рассказов. — Не спорю, вы, пожалуй, красивее иногда нас, простых полевых цветочков, — я это охотно допускаю... да... Одним словом, вы — наши дорогие гости, а ваш главный недостаток в том, что вы растёте только для богатых людей, а мы растём для всех. Мы гораздо добрее... Вот я, например, — меня вы увидите в руках у каждого деревенского ребёнка. Сколько радости доставляю я всем бедным детям!.. За меня не нужно платить денег, а только стоит выйти в поле. Я расту вместе с пшеницей, рожью, овсом...
Алёнушка слушала всё, о чём рассказывали ей цветочки, и удивлялась. Ей ужасно захотелось посмотреть всё самой, все те удивительные страны, о которых сейчас говорили.
— Если бы я была ласточкой, то сейчас же полетела бы, — проговорила она наконец. — Отчего у меня нет крылышек? Ах, как хорошо быть птичкой!..
Она не успела ещё договорить, как к ней подползла божья Коровка, настоящая божья коровка, такая красненькая, с чёрными пятнышками, с чёрной головкой и такими тоненькими чёрными усиками и чёрными тоненькими ножками.
—Алёнушка, полетим! — шепнула божья Коровка, шевеля усиками.
— А у меня нет крылышек, божья Коровка!
— Садись на меня...
— Как же я сяду, когда ты маленькая?
— А вот смотри...
Алёнушка начала смотреть и удивлялась всё больше и больше. Божья Коровка расправила верхние жёсткие крылья и увеличилась вдвое, потом распустила тонкие, как паутина, нижние крылышки и сделалась ещё больше. Она росла на глазах у Алёнушки, пока не превратилась в большую-большую, в такую большую, что Алёнушка могла свободно сесть к ней на спинку, между красными крылышками. Это было очень удобно.
— Тебе хорошо, Алёнушка? — спрашивала божья Коровка.
— Ну, держись теперь крепче...
В первое мгновение, когда они полетели, Алёнушка даже закрыла глаза от страха. Ей показалось, что летит не она, а летит всё под ней — города, леса, реки, горы. Потом ей начало казаться, что она сделалась такая маленькая-маленькая, с булавочную головку, и притом лёгкая, как пушинка с одуванчика. А божья Коровка летела быстро-быстро, так, что только свистел воздух между крылышками.
— Смотри, что там внизу... — говорила ей божья Коровка.
Алёнушка посмотрела вниз и даже всплеснула ручонками.
— Ах, сколько роз... красные, жёлтые, белые, розовые!
Земля была точно покрыта живым ковром из роз.
— Спустимся на землю, — просила она божью Коровку.
Они спустились, причём Алёнушка сделалась опять большой, какой была раньше, а божья Коровка сделалась маленькой.
Алёнушка долго бегала по розовому полю и нарвала громадный букет цветов. Какие они красивые, эти розы; и от их аромата кружится голова. Если бы всё это розовое поле перенести туда, на север, где розы являются только дорогими гостями!..
Она опять сделалась большой-большой, а Алёнушка—маленькой- маленькой.
Они опять полетели.
Как было хорошо кругом! Небо было такое синее, а внизу ещё синее — море. Они летели над крутым и скалистым берегом.
— Неужели мы полетим через море? — спрашивала Алёнушка.
— Да... только сиди смирно и держись крепче.
Сначала Алёнушке было даже страшно, а потом ничего. Кроме неба и воды, ничего не осталось. А по морю неслись, как большие птицы с белыми крыльями, корабли... Маленькие суда походили на мух. Ах, как красиво, как хорошо!..
А впереди уже виднеется морской берег — низкий, жёлтый и песчаный, устье какой-то громадной реки, какой-то совсем белый город, точно он выстроен из сахара. А дальше виднелась мёртвая пустыня, где стояли одни пирамиды. Божья Коровка опустилась на берегу реки. Здесь росли зелёные папирусы и лилии, чудные, нежные лилии.
— Как хорошо здесь у вас, — заговорила с ними Алёнушка. — Это у вас не бывает зимы?
— А что такое зима? — удивлялись Лилии.
— Зима — это когда идёт снег...
— А что такое снег?
Лилии даже засмеялись. Они думали, что маленькая северная девочка шутит над ними. Правда, что с севера каждую осень прилетали сюда громадные стаи птиц и тоже рассказывали о зиме, но сами они её не видали, а говорили с чужих слов.
Алёнушка тоже не верила, что не бывает зимы. Значит, и шубки не нужно и валенок?
— Мне жарко... — жаловалась она. — Знаешь, божья Коровка, это даже нехорошо, когда стоит вечное лето.
— Кто как привык, Алёнушка.
Они летели к высоким горам, на вершинах которых лежал вечный снег. Здесь было не так жарко. За горами начались непроходимые леса. Под сводом деревьев было темно, потому что солнечный свет не проникал сюда сквозь густые вершины деревьев. По ветвям прыгали обезьяны. А сколько было птиц — зелёных, красных, жёлтых, синих... Но всего удивительнее были цветы, выросшие прямо на древесных стволах. Были цветы совсем огненного цвета, были пёстрые; были цветы, походившие на маленьких птичек и на больших бабочек, — весь лес точно горел разноцветными живыми огоньками.
— Это орхидеи, — объяснила божья Коровка.
Ходить здесь было невозможно — так всё переплелось.
— Это священный цветок, — объяснила божья Коровка. — Он называется лотосом...
Алёнушка так много видела, что наконец устала. Ей захотелось домой: всё-таки дома лучше.
— Я люблю снежок, — говорила Алёнушка. — Без зимы нехорошо...
Они опять полетели, и чем поднимались выше, тем делалось холоднее. Скоро внизу показались снежные поляны. Зеленел только один хвойный лес. Алёнушка ужасно обрадовалась, когда увидела первую ёлочку.
— Ёлочка, ёлочка! — крикнула она.
— Здравствуй, Алёнушка! — крикнула ей снизу зелёная Ёлочка.
Это была настоящая рождественская Ёлочка — Алёнушка сразу её узнала. Ах, какая милая Ёлочка!.. Алёнушка наклонилась, чтобы сказать ей, какая она милая, и вдруг полетела вниз. Ух, как страшно!.. Она перевернулась несколько раз в воздухе и упала прямо в мягкий снег. Со страха Алёнушка закрыла глаза и не знала, жива ли она или умерла.
— Ты это как сюда попала, крошка? — спросил её кто-то.
Алёнушка открыла глаза и увидела седого-седого сгорбленного старика. Она его тоже узнала сразу. Это был тот самый старик, который приносит умным деткам святочные ёлки, золотые звёзды, коробочки с бомбошками и самые удивительные игрушки. О, он такой добрый, этот старик!.. Он сейчас же взял её на руки, прикрыл своей шубой и опять спросил:
— Как ты сюда попала, маленькая девочка?
— Я путешествовала на божьей Коровке... Ах, сколько я видела, дедушка!..
— Так, так...
— А я тебя знаю, дедушка! Ты приносишь деткам ёлки...
— Так, так... И сейчас я устраиваю тоже ёлку.
Он показал ей длинный шест, который совсем уж не походил на ёлку.
— Какая же это ёлка, дедушка? Это просто большая палка...
— А вот увидишь...
Старик понёс Алёнушку в маленькую деревушку, совсем засыпанную снегом. Выставлялись из-под снега одни крыши да трубы. Старика уже ждали деревенские дети. Они прыгали и кричали:
— Ёлка! Ёлка!..
Они пришли к первой избе. Старик достал необмолоченный сноп овса, привязал его к концу шеста, а шест поднял на крышу. Сейчас же налетели со всех сторон маленькие птички, которые на зиму никуда не улетают: воробышки, кузьки, овсянки, — и принялись клевать зерно.
— Это наша ёлка! — кричали они.
Алёнушке вдруг сделалось очень весело. Она в первый раз видела, как устраивают ёлку для птичек зимой.
Ах, как весело!.. Ах, какой добрый старичок! Один воробышек, суетившийся больше всех, сразу узнал Алёнушку и крикнул:
— Да ведь это Алёнушка! Я её отлично знаю... Она меня не один раз кормила крошками. Да...
И другие воробышки тоже узнали её и страшно запищали от радости.
Прилетел ещё один воробей, оказавшийся страшным забиякой. Он начал всех расталкивать и выхватывать лучшие зёрна. Это был тот самый воробей, который дрался с ершом.
Алёнушка его узнала.
— Здравствуй, воробышек!..
— Ах, это ты, Алёнушка? Здравствуй!..
Забияка воробей попрыгал на одной ножке, лукаво подмигнул одним глазом и сказал доброму святочному старику:
— А ведь она, Алёнушка, хочет быть царицей... Да, я давеча слышал сам, как она это говорила.
— Ты хочешь быть царицей, крошка? — спросил старик.
— Очень хочу, дедушка!
— Отлично. Нет ничего проще: всякая царица — женщина, и всякая женщина — царица... Теперь ступай домой и скажи это всем другим маленьким девочкам.
Божья Коровка была рада убраться поскорее отсюда, пока какой-нибудь озорник воробей не съел. Они полетели домой быстро- быстро... А там уж ждут Алёнушку все цветочки. Они всё время спорили о том, что такое царица.