В июне 1983 года несколько неярких слов провели черту поперек русского времени. Было сказано, что мы плохо знаем общество, в котором живем, и потому вынуждены двигаться вперед наощупь, методом проб и ошибок, - банальность, российские инакомыслящие говорили о том давно и в куда более крепких выражениях. Но их произнес главный борец с инакомыслием Юрий Андропов, чья власть генсека, подобно железной звезде, безмерно утяжеляла всякую мысль, захваченную ее гравитацией.
Слова эти означали конец эпохи советской определенности и неизбежность прохождения через клиническую смерть нового самоопределения .
С тех пор в Кремле трижды сменился хозяин, но ничего существенного ни сказано, ни сделано так и не было. И вот уже смерть клиническая готовится уступить место старшей и окончательной сестре. Такова наша воля, таков выбор тех, кто не замечает или не желает выбора.

Еще народу русскому
Пределы не поставлены...
Н.А.Некрасов

Субъективная постановка проблемы

Т ема доклада, в одночасье вошедшая в моду, для автора давно обрела высшую значимость.
Треть жизни я не оставляю попыток сделать общественным достоянием простую мысль: любые перемены в нынешнем обществе, назови их хоть "перестройкой", хоть "модернизацией", бессмысленны и пагубны в отсутствие подлинного самоопределения . Роковой дефект российских реформ (пусть не единственный и даже, быть может, не главный) - бессодержательность. А именно: не даны ответы на фундаментальные вопросы жизни; сами эти вопросы даже не поставлены, то есть не сформулирована центральная проблема, породившая кризис, и вся сопутствующая проблематика предстоящих перемен ; и больше того, русский язык в его нынешнем состоянии не содержит выразительных средств, необходимых понятий , чтобы эти вопросы задать.
А что же было и есть? Есть глубинная интуиция, почти животное предощущение культуры: впереди - тупик безысходности, и плата за выход неимоверно высока. Но тексты, претендующие на рациональное осмысление "судьбоносных сдвигов", были и остаются содержательно стерильными.
В 1983-86 г.г. мы с моим другом и соавтором В.Криворотовым в серии закрытых докладов, направленных лицам из высшего слоя партийно-государственного руководства, упорно пытались растолковать, "что ныне лежит на весах, и что совершается ныне". В качестве языка переписки и множества порожденных ею диалогов был использован ранний младогегельянский марксизм. История и результаты этих попыток заслуживают отдельного рассказа. Погуляв несколько лет в кремлевском самиздате, наши подметные письма были легализованы: книга "После коммунизма" под псевдонимом С.Платонов вышла из печати двумя изданиями в 1989 и 1991 г.г. Но сто пятьдесят тысяч ее покупателей по сей день хранят мудрое молчание.
Одна из центральных мыслей книги, которая растолковывается на разные лады: подземные толчки, все яснее ощущавшиеся нашим обществом в 70-е годы, обусловлены сдвигами глобального, международного характера. Страна вместе со всем мировым сообществом вошла в полосу небывалого в истории кризиса, оказалась перед вызовом беспрецедентного характера. Но никто так и не озаботился задать на русском языке вопрос о природе этого вызова. Отечественные реформаторы (лепеча нечто об "общечеловеческих ценностях" и "магистральном пути цивилизации") отозвались чем смогли: региональным хозрасчетом, гласностью, судом над КПСС и шоковой терапией...
В предисловии к книге я говорил о фундаментальном значении русской мысли для обретения самосознания, понятийных координат России в межисторическом зазеркалье, где "сегодня" означает одновременно "позавчера" и "послезавтра".
Спустя год, в феврале 1990 г. мне пришлось говорить и писать, что нарождающееся самосознание - когда и если оно родится - окажется в первую очередь русским , совершенно независимо от того, демократы мы или патриоты. Из какой головы Змея-Горыныча (левацкой, крайне правой или центристской) вырастет субъект - все равно: первая реальность, на которую он налетит, едва вступив на путь самоопределения, будет собственная "русскость".
Русскому разговору о "русской идее" нужнее всего целомудрие. Как в переносном, так и в прямом смысле: мудрая целостность . Реальность опрометью уносилась от этого идеала. Потому в последние годы я сознательно избегал высказываний на эту тему.
Решено было пойти иным путем, загребать жар чужими руками. Так голодной осенью 92-го родился проект "ИНОЕ. Хрестоматия нового русского самосознания" . Я полагал, что, возможно, не гожусь в глашатаи русской идеи, но могу оказаться полезным в роли конструктора. Речь идет о конструировании пространства взаимодействия талантливых теоретиков, методологов и идеологов (которые в то время общаться друг с другом не могли или не хотели). Цель - выговорить новые русские слова устами многих, "соборно".
Первоначально планировалось выпускать "Иное" ежегодно. И как знать, не будь автор проекта столь нерасторопен, а обстоятельства столь суровы - к сегодняшнему дню увидели бы свет уже четыре выпуска. Наверняка в этом пространстве произошла бы структуризация самых разных идей десятков талантливых авторов, и стало бы ясно, что не зря в "Апологии составителя" утверждается: комплекс узловых идей русского самосознания рубежа тысячелетий, видимо, уже сложился, и нам осталось просто осознать это обстоятельство. К сожалению, осуществить выпуск "Иного" удалось лишь однажды.
Тем временем с нашей бедной национальной идеей стало твориться нечто, более всего напоминающее групповое изнасилование. И всем, у кого есть существенные соображения на сей счет, в сложившихся обстоятельствах пора нарушить обет молчания.
Но тема у меня иная, гораздо более определенная - русское самоопределение .
Конечно, некоторой частью этой темы должна быть "русская идея". Я не буду ни заниматься ею специально, ни бороться с ней, - просто постараюсь ее офлажковать. Мне кажется, прежде всего надо говорить не о том, что есть в нынешних наработках русско-идеологов, а о том, чего в них нет. Есть утонченность ума, постмодерновая свобода, современные технологии управления масс-медиа и разыгрывания партий на рынке фиктивного информационного капитала: "национальная идея", по слухам, позарез нужна, но ее нет, и непонятно, откуда ее взять, - однако по этому поводу можно организовать целый интеллектуальный рынок и продавать и перепродавать друг другу обязательства под отсутствующий товар... А нет в них уже упоминавшегося мной содержания .
Как можно обосновать подобный экстремистский тезис? Не перебирать же, в самом деле, поштучно все тонны печатной продукции на тему "идеи" и "реформ", вступая в тяжбу с каждым из авторов по поводу наличия или отстутствия искомого? Настоящий доклад ни в коем случае не имеет целью кого-либо критиковать или что-либо опровергать. Ставится вполне конструктивная и притом достаточно скромная задача: продемонстрировать существование содержания, предъявив некоторые его элементы или способы их получения . Критиковать легко, но как только тот или иной автор переходит от блистательных критических пассажей к тому, чтобы изречь нечто позитивное, он чаще всего садится в лужу. В этом смысле ниже предпринята попытка решить как раз подобную безнадежную задачу: объяснить, что же автору представляется содержательным в области самоопределения.

Объективная постановка проблемы

Г лавная черта нынешней российской жизни, которая резко отделяет ее от бытия десятилетней давности и делает труднопереносимой - неопределенность . Политик любого ранга не знает, сохранит ли он через месяц свою власть. Предприниматель - не исчезнет ли его отрасль бизнеса, его фирма или сама его жизнь. Ученый, учитель, шахтер - получит ли он заработанную зарплату. Обыватель - где он будет завтра жить, чем кормиться, чему и где учить детей.
Но неопределенность гораздо глубже. Все труднее понять, в какой стране мы живем, каков ее герб и гимн, где границы и в чем законы. Мы потеряли возможность ответить на детский вопрос: что такое хорошо и плохо? Мы лишились языка, на котором можно обсуждать прошлое и будущее.
С историософской точки зрения это не уникальная ситуация. Во всяком случае, прежде чем кого-то клеймить и бить в набат, нужно определить предмет дальнейшего разбирательства.
Совокупность действий (как мыслительных, так и непременно практических), направленных на увеличение или качественное изменение определенности своего существования, принято называть самоопределением . Самоопределение - то, чего мы все страстно вожделеем, что нам предстоит. И предельная форма самоопределения - быть или не быть?
От прежней жизни сохранилась и продолжает существовать одна-единственная человеческая определенность . Она отлична от голого факта существования, т.е. не дана нам вместе с жизнью, но только с жизнью может быть отнята. Мы определенно обращаемся друг к другу, пишем, читаем и думаем по-русски, русский является нашим родным языком, т.е. языком значительной части наших родных и близких.
Русское продолжает жить в языке, но при этом растеряло (будем надеяться, не навсегда) всю свою определенность - предметно-вещную, социальную и идеальную. Тезей расстался с Ариадной, но у него осталась нить.
От такого наследия запросто не откажешься. От свойства "русскости" отделаться невозможно, как бы мы ни тщились философски от него абстрагироваться. И если даже некто в радикально-нигилистическом порыве пожелает переопределить с нуля собственные отношения с людьми, социальными институтами, страной и самим Господом (используя green card в качестве tabula rasa) - расщепив свою материю, он обнаружит русскость в качестве неустранимого чапековского "Абсолюта".
Требуется не менее трех поколений, дабы успешно забыть один язык и войти в стихию другого, ибо за язык цепляется очень многое. Желая того или не желая, мы в каждом акте самоопределения обнаруживаем "русскость" в качестве посредника между нами и тем, относительно чего определяемся. А за "русскость" цепляется история, культура, судьба. Можно проехать десять тысяч верст с запада на восток или три тысячи с севера на юг, и все время находиться в местах, где большинство говорит и пишет по-русски. Можно сдвинуться по оси времен вплоть до Московской Руси, но так и не выйти из границ русского. Даже детская присказка с берестяной грамоты новгородского мальчика Онфима с трудом, но читается нами. "Русскость" - неустранимая реальность, создающая некоторую определенность внутри нынешней неопределенности.
В связи с этим давно пора (если уже не поздно) задуматься над темой русского самоопределения . "Русским" оно названо не потому, что нам очень нравится русское и не нравится тунгусское, а потому что мы никуда не можем от этого деться. Наше самоопределение русским будет по определению. Нам не выпрыгнуть из собственной шкуры, патриоты мы или же, наоборот, космополиты с уклоном в жидомасонство. Это факт.
Если "русская идея" - книжно-салонная тема (теперь еще и конъюнктурная), идущая от головы, то русское самоопределение - от живота, от инстинкта выживания. Самосознание - умственная деятельность; самоопределение - труд физический и духовный. Сейчас не время для философских трактатов о соотношении этих понятий. Замечу только, что поход Ермака - столь же неотъемлемая часть русского самоопределения, что и апология сумасшедшего Чаадаева.

Рост масштабов и силы воздействия Библии на литературный процесс во второй половине,XIX в. во многом связан с демократизацией русского общества, вызванной отменой крепостного права и другими реформами. Словесное искусство открывает и осваивает новые сферы жизни, все большее место в ней занимают персонажи из народных «низов», где Священное Писание давным давно стало Книгой в самом высшем смысле слова.

Недаром стихотворение Ф. И. Тютчева, которое произвело сильнейшее впечатление на читателей и долго потом вызывало отклики в литературе - «Эти бедные селенья...»* (1855), создает образ Спасителя - странника по Руси, словно бы поднявшего на свои плечи всю безмерность народного страдания:

Отягченный ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

Сочувственный интерес писателей к «простым людям» - кормильцам и защитникам России - идет из далекой древности, по крайней мере от «Слова о полку Игореве». Одна из самых светлых героинь средневековой русской литературы - мудрая и праведная крестьянская дева Феврония, ставшая княгиней в Муроме («Повесть о Петре и Февронии» Ермолая-Еразма, середина XVI в.). Памятливый читатель увидит внутренним взором целую галерею живых образов той же социальной природы: Анастасия Марковна - жена и соратник Аввакума, фонвизинские Шумилов, Ванька, Петрушка, Еремеевна, Цифиркин, Кутейкин, карамзинская Лиза, радищевская Анюта, грибоедовская Лиза...

Но это лишь предвестие того, что произойдет, когда на страницы книг хлынут необозримой толпой, но с неповторимыми лицами и судьбами мужики, бабы, солдаты, казаки, дьячки, купцы, приказчики, ямщики, дворники, лакеи, мастеровые (всех не перечтешь!), нарисованные И. С. Тургеневым, И. А. Гончаровым, Н. А. Некрасовым, А. Н. Островским, Л. Н. Толстым, Н. С. Лесковым, Ф. М. Достоевским, А. П. Чеховым, В. Г. Короленко... Миропонимание этого необозримого людского моря сложно, многосоставно, столь же консервативно, как и подвижно, не поддается точным и окончательным определениям. Но несомненно, что желая хоть что-то понять в той картине народного бытия, что создана русской классикой второй половины XIX в., надо постоянно помнить о Книге книг. Сокровенные глубины русского народного характера открывает читателю и зрителю драматургия А. Н. Островского. И особенно поучительна в этом отношении долгая история критических и театральных трактовок «Грозы»* (1859). Некоторые из этих трактовок стали событиями в жизни не только литературы и театра, но в движении общественной мысли, в развитии русской культуры. Размышления и споры сосредоточивались преимущественно вокруг образа Катерины Кабановой, и в центре их неизменно был вопрос об отношении этого поразительно живого, целостного, неисчерпаемого образа к внешним обстоятельствам, к «жестоким нравам» Калинова, к семье, куда отдали юную героиню, к «темному царству» вообще. Такая точка зрения, разумеется, неизбежна и необходима. Но она может породить прямо противоположные суждения, как это и произошло в самых знаменитых статьях о «Грозе»: «Луч света в темном царстве» Н. А. Добролюбова (1860) и «Мотивы русской драмы» Д. Н. Писарева (1864). Добролюбов увидел в Катерине «протест против кабановских понятий о нравственности, протест, доведенный до конца, провозглашенный и под домашней пыткой, и над бездной, в которую бросилась бедная женщина». Писарев категорически не согласился с Добролюбовым: он увидел «русскую Офелию», которая «на каждом шагу путает и свою собственную жизнь, и жизнь других людей», которая, «совершив множество глупостей, бросается в воду и делает, таким образом, последнюю и капитальную глупость». Но сама эта полярность в позициях двух талантливых критиков, истинных «властителей умов», современной им молодежи, явилась, думается, результатом недостаточного внимания к тому, как относится Катерина к самой себе, как изобразил драматург ее внутренний мир, ее духовную эволюцию. Эта односторонность, продиктованная господствовавшим долгие годы обыкновением рассматривать художественные произведения прежде всего как выступления в общественной борьбе, вызвала и снижение интереса школьников к гениальной пьесе. Юные читатели втягивались в спор о том, нужны ли Катерины освободительному движению, («луч» - не «луч», сильный характер - слабый, незрелый, путаный характер). И, вряд ли осознавая это, превращали живой, объемный, динамичный образ в плоский тезис. Между тем, Островский с отцовской любовью рисует становление своей героини - становление, завершившееся, к его великому горю, смертью, но смертью, возвышающей человека. Для автора громадное значение имеет естественная приобщенность Катерины к христианскому мировосприятию, к светлому единению веры, добра, чистоты, чуда, сказки. Эту особенность образа героини критики, конечно, замечали; тончайший анализ детских впечатлений и мечтаний Катерины можно найти в статье Добролюбова, которую в школе обычно сводят к мысли, вынесенной в заголовок. Но и Добролюбов относит впечатления героини, полученные в материнском доме, к явлениям «темного царства». «Всмотритесь хорошенько: вы видите, что Катерина воспитана в понятиях, одинаковых с понятиями среды, в которой живет, и не может от них отрешиться, не имея никакого теоретического образования. Рассказы странниц и внушения домашних хоть и перерабатывались ею по-своему, но не могли не оставить безобразного следа в ее душе: и действительно, мы видим в пьесе, что Катерина, потеряв свои радужные мечты и идеальные, выспренние стремления, сохранила от своего воспитания одно сильное чувство - страх каких-то темных сил, чего-то неведомого, чего она не могла ни объяснить себе хорошенько, ни отвергнуть.» Справедливо. И несправедливо, потому что эти же самые понятия воспитали и ее бесстрашие, прямоту, непримиримость к насилию и лжи. И если верно, что пьеса - луч света, то сам этот образ появляется в воспоминаниях Катерины о ее детстве: «А знаешь, - рассказывает она Варваре о церкви, куда «до смерти любила ходить», - в солнечный день из купола такой светлый столб идет, и в этом столбе ходит дым, точно облака, и вижу я, бывало, будто ангелы в этом столбе летают и поют.» И боится она в конечном счете только своей совести: «Не то страшно, что убьет тебя, а то, что смерть тебя застанет, как ты есть, со всеми твоими грехами, со всеми помыслами лукавыми.» Если бы не было у Катерины веры в святость библейских заповедей, не было бы и ее трепетного и несгибаемого характера: была бы еще одна тайно своевольная Варвара, которая греха не боится - лишь бы все оставалось шито-крыто. Знаменательна вот какая деталь: Варвара, слушая рассказы Катерины о жизни в материнском доме, о цветах, молитвах, странницах -богомолках, замечает: «Да ведь и у нас то же самое». Такую же, по сути, мысль высказывает и Добролюбов, говоря о понятиях Катерины, общих с понятиями среды. Катерина отвечает Варваре со своей интуитивной проницательностью: «Да здесь все как будто из-под неволи.» Но меняется ли смысл заповедей от того, как они принимаются - свободно или подневольно? Не все ли равно, скажем, как блюсти нравственную чистоту - добровольно или под страхом наказания? И разве не одинаково смотрят на грех прелюбодеяния Марфа Игнатьевна и Катерина? Тут есть над чем подумать.

В «Грозе» не один, а два сильных женских характера. Марфа Игнатьевна - образ не менее живой, чем Катерина. Рисуя его, Островский противоречиво и естественно смешал хвастливую добродетель и верность нравственным традициям, безудержное властолюбие и неотступную тревогу, бессердечность и страдание. «Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем,» - говорит Кулигин Борису Григорьевичу о Марфе Игнатьевне и вроде бы тем исчерпывает ее человеческую суть. В таком духе понимает Кабанову и Добролюбов. Но пьеса не позволяет на этом остановиться. Марфа Игнатьевна, конечно, собственными руками губит свое семейство: несомненна ее причастность к пьянству Тихона, озорству Варвары, самоубийству Катерины. Но действует она вполне убежденно, и сердце ее материнское впрямь болит. Только властвует этим сердцем не любовь, а злоба, не сострадание, а ненависть. С первого своего появления на сцене Марфа Игнатьевна настойчиво подталкивает Катерину к ссоре, переиначивает в духе вражды каждое ее слово, каждый жест. Понятно: редкая свекровь не ревнует невестку к сыну. Но вряд ли дело только в этом. Катерина, которой так хочется всех любить, которая готова - не из угодливости, а от щедрости сердца - назвать матерью жестокосердную свекровь, для Марфы Игнатьевны непримиримо чужая. Да и ее любовь к Тихону переполнена презрением. Еще одна великолепная деталь: мать учит сына правилам семейной жизни прямо на бульваре, в присутствии его жены и сестры, на виду у гуляющих калиновцев, намеренно унижая его и все больше распаляясь. Тихон смущенно оправдывается. «К а б а н о в а (совершенно хладнокровно). Дурак! (Вздыхает). Что с дураком и говорить! только грех один!»

Нет, вера у свекрови и невестки одна «по букве», но различна по духу. У них, если применить евангельский образ, разные сокровища. Буквоеды-фарисеи как-то укоряли Иисуса за то, что он исцеляет людей в субботу, когда всякий труд запрещен. А он отвечал им, что добро можно делать и в субботу, и указал настоящую причину их упреков:

«Порождения ехиднины! как вы можете говорить доброе, будучи злы? Ибо от избытка сердца говорят уста.

Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе; а злой человек из злого сокровища выносит злое.»

Сегодня не так-то легко понять, каким взрывом явилось появление «Грозы» в печати и на сцене. Ведь истинная праведница здесь одна - грешница, повинная в прелюбодеянии и самоубийстве. Оправдать ее вроде бы и нетрудно: ведь ее оттолкнул и оскорбил муж, не ведавший, что творит, ее дом превратили в тюрьму, ее хлеб отравили попреками, и даже любимый на прощанье говорил с нею, пугливо оглядываясь, а расставшись, пожелал ей от души скорой смерти. Но она не нуждается в оправданиях, потому что строже всех судит себя сама. И образ ее остается светоносным: это Добролюбов понял и показал великолепно, а Писарев не мог понять уже потому, что сопоставлял этот образ с заранее выструганной колодкой «развитой личности» и, обнаруживая полнейшее их несовпадение, изложил историю Катерины с иронией почти издевательской: «Грянул гром - Катерина потеряла последний остаток своего ума...»

Между тем идея праведной жизни и праведного человека, за которым пойдут люди, так мучившая Гоголя, во второй половине XIX в. стала еще более притягательной и жгучей. Это и вообще исконная и заветная идея русского фольклора и русской словесности, проявлявшаяся еще в былинах и сказках, в житиях святых и повествованиях об отцах церкви. Но в пору, когда Россия еще не знала, что будет о обретенной свободой и куда повернет исторический путь, среди вопросов, всегда занимавших русскую литературу, на одно из первых мест выдвинулся вопрос не экономический и не политический, а нравственный - как средство решения всех трудных вопросов, стоявших перед страной. Достаточно припомнить те произведения, которые более всего волновали сначала российскую, а затем и европейскую, мировую читательскую публику 50 - 90-х гг., - хотя бы только романы Тургенева, Толстого, Гончарова, Достоевского, Лескова - и станет ясно, что в центре их неизменно вопрос о достоинстве личности и о ее роли в народной жизни.

Образы благородных мечтателей и самоотверженных деятелей, героев «положительно прекрасных» или мечтающих « быть вполне хорошими», праведников или желающих жить «по-божьи» из этих книг вошли в духовный мир России. Заметим, что и роман Чернышевского «Что делать?», вопреки жестко навязанным трактовкам, вовсе не пособие по подготовке революции, а попытка нарисовать «новых людей» и «особенного человека» - тех, кто, по убеждению автора, представляет собою «соль соли земли», кто способен собственным нравственным примером оздоровить общество. И если писатели изображали пошлость, тщеславие, бесовщину, то не могли обойтись без высоких нравственных ориентиров.

Писатели второй половины XIX века не склонны идеализировать ни своих любимых героев, ни возможности их воздействия на жизнь. Отправляя мужиков-правдоискателей в странствия по Руси, Н. А. Некрасов - автор поэмы «Кому на Руси жить хорошо»* (1863 - 1877) - на первом же этапе дороги изобразит достоверную и символическую картину:

По всей по той дороженьке
И по окольным тропочкам,
Докуда глаз хватал,
Ползли, лежали, ехали,
Барахталися пьяные
И стоном стон стоял!

Но если брезжит в этой эпопее, куда Некрасов, по его собственному признанию, вложил все свои наблюдения, все раздумья о народе, какой-то свет надежды, то он исходит от людей, способных жить по правде и по совести, по моральным заповедям Христа. Оттого-то поэт с такой художнической обстоятельностью, с такой любовью и надеждой рисует обыденную сцену: крестьянская семья слушает странника-богомольца, каких много было на Руси; они-то и несли в народные низы библейские истины, подчас их причудливо смешивая со всякими легендами и сказками, но не теряя их сердечного смысла. Некрасов неторопливо, тщательно рисует и самого странничка, и каждого члена семьи, и даже кота Ваську, играющего веретеном, которое хозяйка, заслушавшись, уронила с колен. И заключает описание так:

Однако «смиренный богомол» Иона Ляпушкин, о котором идет речь в этой сцене, не выглядит у Некрасова благостной фигурой: ведь это он рассказывает легенду «О двух великих грешниках», где убийство бесчеловечного тирана выступает как праведное дело, снявшее «бремя грехов» с разбойника Кудеяра. Поэт не изображает расправу с насильниками как путь к народному счастью: праведники его поэмы - Ермйл Гирин, братья Гриша и Савва Добросклоновы - идут путями просвещения, подвижничества, милосердия. Но столько зла накопилось в мире, что каждый из писателей-мыслителей останавливался в тяжком раздумье перед вопросом: как быть с озверевшими, осатаневшими злодеями? Как избыть бесконечную покорность униженных и оскорбленных? Молодой Пушкин к теме евангельского Сеятеля обращался в нескольких стихотворениях. В одном из них - «В. Л. Давыдову» (1821) - он говорит, имея в виду неудачу итальянских борцов за освобождение страны от австрийского ига:

Но те в Неаполе шалят,
А та едва ли там воскреснет...
Народы тишины хотят,
И долго их ярем не треснет.
Ужель надежды луч исчез?
Но нет! - мы счастьем насладимся,
Кровавой чаши причастимся -
И я скажу: Христос воскрес!

Игра значениями слова «чаша» (обряд евхаристии и восстание) здесь вполне прозрачна. Во второй половине века, пережив неудачу декабристов, разгром петрашевцев, героику и горечь Крымской войны, радость и разочарование крестьянской реформы, Россия с еще большей тревогой возвращается к тем же вопросам. В большинстве произведений русской классики этого времени можно заметить прямое или косвенное обращение к Евангелию от Матфея, где звучит заповедь Христа: «...любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (V, 44). Но там же приводятся и другие Его слова:

«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир Я пришел принести, но меч;

Ибо Я пришел разделить человека с отцем его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее» (X, 34 - 35).

Мудрая и мучительная диалектика миролюбия и непримиримости отразилась в самых впечатляющих литературных образах; поистине символической стала сцена из романа Достоевского «Братья Карамазовы», когда Алеша - праведная душа - на вопрос брата Ивана, что делать с помещиком, затравившим псами ребенка, отвечает: «Расстрелять!»

Достоевский взял на себя задачу невообразимой трудности: исследовать развитие самых трагических противостояний добра и зла в человеческом мире, когда расстояние от благодеяния до злодеяния может показаться несуществующим или несущественным. В поставленных им художественных экспериментах Евангелие присутствует не только как средоточие нравственных представлений и норм, как источник идей и образов: несомненно его воздействие на самый процесс творчества, на художественную структуру, стиль произведений.

Откроем роман «Преступление и наказание» (1865 - 1867). Раскольников готовится к осуществлению своего фантастического замысла и не верит, что когда-нибудь решится осуществить его. Побывав у процентщицы Алены Ивановны, герой испытывает такое отвращение к тому, что собирается сделать, такую тоску, что идет по тротуару, «как пьяный, не замечая прохожих и сталкиваясь с ними...» Так он оказывается в трактире, где знакомится с Мармеладовым. И в покаянно-оправдательной речи нового знакомого сначала тенью, а потом все отчетливее проступает воспоминание о Новом Завете, «...и все тайное становится явным», - произносит Мармеладов общеупотребимое «крылатое слово» из Евангелия от Матфея (X, 26).

Сам говорящий не придает этим словам никакого особого значения: ему свойственна витиеватая речь - «вследствие привычки к частым кабачным разговорам», - замечает повествователь. Но эта речь чем далее, тем более указывает на Библию как источник самого слога: «Для того и пью, что в питии сем сострадания и чувства ищу. Не веселья, а единой скорби ищу... Пью, ибо сугубо страдать хочу!» И «крылатые слова», употребляемые Мармеладовым, начинают казаться не случайными. Мысль о тайном и явном не только предрекает неизбежный ход событий (преступление будет раскрыто), но обращает внимание читателя к тексту, из которого «излетела»: автор осознанно или интуитивно напомнил о поучении, которое произносит Иисус Своим двенадцати апостолам. И в этом поучении все связано незримыми нитями с дальнейшим ходом романа. Спаситель предупреждает учеников Своих, что мучителен будет их путь, что испытают они непонимание и ненависть даже близких им людей, но самой тяжкой ошибкой было бы сомнение в Учителе: «А кто отречется от Меня перед людьми, отрекусь от него и Я перед Отцом Моим Небесным...» (X, 33).

И следующее евангельское выражение, которое произносит Мармеладов - «Се Человек!» - нечто иное, чем просто украшение речи. Это слова Пилата по Евангелию от Иоанна (XIX, 5). Прокуратор, по чьему распоряжению римские воины били Иисуса, издеваясь над Ним, не нашел в Его поступках ничего преступного, никакой вины. Мармеладов то ли хочет оправдать смеющихся над ним трактирных служителей, то ли себя самого, но читатель начинает видеть события романа в каком-то новом измерении.

Далее в исповеди Мармеладова все чаще встречаются слова-сигналы, побуждающие читателя вспоминать Книгу книг, думать о внутренних связях повествования. Очевидно, что фамилия портного, у которого снимает комнату Соня - Капернаумов, имеет свой смысл: Капернаум (село Наума в исконном значении, а имя Наум означает «утешение», как говорится в Библейской энциклопедии) - «главное и любимое местопребывание Господа Иисуса во время Его земной жизни». Здесь жили его апостолы Симон (Петр) и Андрей, здесь призвал он к апостольскому служению Матфея, здесь сотворил много чудес. Но этому городу, многие жители которого остались чужды Его учению, погрязли в грехах, Иисус предсказал горькую судьбу: «И ты, Капернаум, до неба вознесшийся, до ада низвергнешься» (Евангелие от Матфея, XI, 23). Автор романа знал, несомненно, что город был стерт временем с лица земли, что от него остались одни развалины...

Глубоко знаменателен и финал мармеладовской исповеди, где речь идет о грядущем Страшном Суде, когда «Тот, кто всех пожалел», простит и Соню, и ее грешного отца, «и добрых и злых, и премудрых и смирных». Здесь, как и во всем тексте романа, бесплодны однозначные истолкования. В образе Мармеладова неразделимо соединились мерзость и страдание, раскаяние и подлость, самоосуждение и самооправдание. Но главное уже сделано: за событиями романа читатель увидел иные события, рамки повествования беспредельно расширились, художественное время обрело необозримую протяженность... И тут происходит еще одно событие, поворотное значение которого ощутимо, но смысл глубоко уходит в подтекст и раскрывается далеко не сразу (видимо, потому он не прояснен и многочисленными истолкованиями романа).

Поставим перед собою вопрос, подсказанный самим ходом повествования: когда Раскольников окончательно решается на убийство? Когда он решительно преодолевает отвращение, тошноту, тоску, охватывающие его при одной мысли о задуманном эксперименте? Внимательный, читатель помнит: отведя Мармеладова домой, увидев и Катерину Ивановну, и детей, Раскольников неприметно оставляет на окне последние свои копейки. Но на лестнице укоряет себя, с неприязнью думает о Мармеладовых: «Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! и пользуются! Вот ведь пользуются же! И привыкли. Поплакали и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привыкает!»

Он задумался.

Ну а коли я соврал, - воскликнул он вдруг невольно, - коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человеческий, то значит, что остальное все - предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..» Что же такое произошло? Попытаемся представить себе работу ума, наделенного блестящей логикой и уязвленного неотступной мыслью о возможности спасти не столько себя, сколько страдающее человечество, спасти ценою одной только жизни, причем уже догорающей, отягощенной злобой и стяжательством...

Вот перед Раскольниковым пьяница-чиновник, губитель собственной семьи, который заслуживает сочувствия, однако, не снисхождения. Его несчастная жена вызывает у Раскольникова жгучее сострадание, но и она повинна в том, что хоть и «в болезни и при плаче детей не евших», а послала падчерицу на панель... Да и вся-то семья живет ее позором, ее страданием. Вывод Раскольникова о подлости как общем свойстве людей выглядит неотвратимым. Он подкреплен и общеизвестным библейским представлением о греховности всего человеческого рода: первыми согрешили Адам и Ева, нарушив Господнюю заповедь; их потомки, поколение за поколением все более погрязали в грехах, несмотря на грозные предупреждения: всемирный потоп, гибель Содома и Гоморры...

Одно только застряло занозой: а в чем виновата Соня, отдавшая себя в жертву ради спасения сестер и брата? В чем виноваты они сами - вот этот мальчик и две девочки? За какие грехи они наказаны такой страшной судьбой? Да и вообще все дети с их очевидной каждому, изначальной чистотой и наивностью: безумно и подло их считать подлецами, на них возлагать ответственность за непослушание прародителей, за насилие и разврат, царящие в мире. А человечество ведь и складывается из вырастающих детей... Именно тут мысль Раскольникова круто поворачивается.

Нет, бедствия человечества порождены не извечной подлостью людской, а чем-то иным, скорее всего извечной покорностью огромного большинства насилию немногих. И если так, то спасти человечество способен разве что властитель, который желает добра людям и поведет их к счастью, не останавливаясь перед нарушением - ради общего блага - библейских заповедей. Все равно эти заповеди - «Не убивай», «Не кради», «Не прелюбодействуй» и т.д. - на каждом шагу безнаказанно нарушаются, это просто-напросто предрассудки, и загробное возмездие - не более, чем «страхи напущенные»...

Примерно так движется мысль Раскольникова, назревает его бунт, его сомнение в Божеской справедливости. Далее его решимость подкрепляется и письмом матери, свидетельствующим все о том же: бесполезно верить, что «блаженны кроткие», что они «наследуют землю», что плачущие утешатся» (Евангелие от Матфея, V, 3 - 8). Защитить их от насилия можно только насилием, но с благой целью: обрести власть, чтобы мощной рукой направить человечество к благоденствию - вот как можно представить себе логику размышлений героя.

Этот бунт, подобный бунту библейского Иова, становится истоком всех последующих событий в романе. Читателю очень важно видеть организующий все повествование конфликт между заветами Библии и теорией вечного разделения человечества на «право имеющих» и «тварь дрожащую». Дело в том, что теория, которую Раскольников в своих размышлениях отточил, как бритву, логически неопровержима. Она и в романе остается до самого конца непоколебленной, да и за пределами его - в критических и читательских мнениях - вплоть до сегодняшнего дня против нее не выдвинуто сколько-нибудь убедительных аргументов. Мало того: не только в прошлом, но и сегодня буквально каждый час приносит все новые факты, подтверждающие, что множество людей покоряется не просто законной власти, но тиранству, со страстью занимается взаимоистреблением и не перестает обожествлять своих безумных и бессердечных властителей.

Не силою доказательств, не историческими, политическими и юридическими выкладками расшатывается убеждение Раскольникова в достоверности его теории, но прежде всего чувством - чувством разрыва связей несчастного убийцы с матерью, сестрой, другом, со всем человеческим миром и медленно воскресающей верой в божественность человеческой души, в святость жизни, несмотря на всю житейскую мерзость и подлость. Потому-то поворотным событием в духовном очищении Раскольникова становится рассказ о воскрешении Лазаря из Евангелия от Иоанна (XI, 1 - 44), который читает ему Соня. В этом рассказе нет и не может быть обыденной логики, как и в Библии вообще, как и в самой сцене романа. Странно сошлись убийца и блудница за чтением Вечной книги; странно, что книгу Соня получила от Лизаветы, убитой Раскольниковым. Странно и то, что Раскольников попросил прочесть ему о Лазаре, словно по какому-то наитию, и Соне мучительно хотелось прочесть именно ему эту историю «о величайшем и неслыханном чуде».

Но чудо открывается лишь тому, кто способен в него уверовать. Оно по сути своей не подвластно аналитической логике, хотя не отменяет и не унижает логики. Это две постоянно взаимодействующие стихии духовной деятельности человека: строгость исследования, точность фактов столь же драгоценны, как пророческая интуиция и фантазия, преобразующая мир.

Чтение Евангелия не колеблет тех убеждений Раскольникова, которые побудили его решиться на преступление. Он вспоминает детей Мармеладовых, говорит и о других детях, живущих в таких условиях, что им «нельзя оставаться детьми»; он втолковывает испуганной Соне: «Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь... Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!..» Но брешь в броне его страстной и страшной логики уже пробита, уже брезжит свет того времени, когда он вновь возьмет в руки то же самое Евангелие и ощутит возможность «воскресения в новую жизнь».

Линия соотнесенности Священного Писания и романного повествования идет до последней страницы «Преступления и наказания» (здесь мы не будем ее детально прослеживать). А от нее идет множество связующих нитей к творчеству Достоевского, к предшествующей, современной ему и последующей литературе.

Русская литература вообще поражает богатством и постоянством внутренних перекличек, отголосков, перепевов и переосмыслений. Может быть потому, что история самой литературы так трагична, писатели, создавшие русскую художественную классику, так остро ощущали необходимость памяти и преемственности, так ценили традицию, служившую прочнейшей основой постоянного обновления.

В творчестве Достоевского читатели и исследователи заметили множество явных или подразумеваемых напоминаний о Пушкине, цитат или ссылок на его произведения. Что значит для него, для литературы, для России Пушкин, Достоевский сказал в своей знаменитой речи 1880 г.: «Мы поняли в нем, что русский идеал - всецелость, всепримиримость, Бесчеловечность». «Пушкинское» в Достоевском никогда не удастся прочитать до конца. Но взгляд «от Библии» открывает все новые и новые линии связей и взаимодействий.

Одна из них идет через «теорию Раскольникова», которая в художественном мышлении Достоевского выражала самое трагическое противоречие не только России, но человечества. Воссоздавая и исследуя эту теорию, в которой соединились абстрагирующая мысль и терзания живой человеческой души, Достоевский, можно полагать, вспоминал и «Подражание Корану» (стихи о «дрожащей твари»), и «Евгения Онегина» («Мы все глядим в Наполеоны...») и героя «Пиковой дамы» с его профилем Наполеона и душою Мефистофеля, и Петербург «Медного всадника», и многое другое из Пушкина. Но, может быть, прежде всего стихотворение «Свободы сеятель пустынный...», хоть на это и нет прямых указаний в романе Достоевского. Самая суть теории, ее решающий аргумент явно восходит к пушкинскому стихотворению, написанному в ноябре 1823 г.

Вчитываясь в знаменитую главу «Братьев Карамазовых», породившую целую библиотеку истолкований и критики, - «Великий инквизитор»*, мы обнаруживаем в речах девяностолетнего кардинала - главы инквизиции, обращенных к его пленнику - Христу, сложную систему искуснейших аргументов для доказательства одной мысли: «...нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать скорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается». Старец не скрывает, что он приверженец не Бога, но диавола, который искушал Христа в пустыне властью над всеми царствами земными: «Мы давно уже не с Тобой, а с ним, уже восемь веков.» Великий инквизитор с блистательной логикой, отточенной еще тоньше, чем у Раскольникова, и со страстью, поразительной для преклонных лет, доказывает, что его собственные усилия, как и армии его сторонников и служителей, направлены к одному: дать счастье людям - счастье покорного стада, «тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы».

Но глава, как и весь роман, не дает ни малейшей возможности успокоится на этой самой чудовищной и самой соблазнительной из всех человеческих идей. Недаром и Алеша, выслушав фантастическую «поэму», рассказанную ему Иваном, восклицает в величайшем волнении: «Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула... как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе? Так ли, так ли надо ее понимать!» А как? Вот этого он не знает, как не знает, кажется, никто.

Можно сказать, что вся литература этого, да и более позднего времени ходит вокруг все того же неотступного вопроса, порождающего неисчислимое количество других. Раздумья над ними неизбежно возвращают к Библии, где они поставлены впервые и навсегда. И снова, снова возникают в книгах русских писателей образы странников, искателей, праведников, ибо если человек - не подъяремная скотина, то что-то разглядеть в его судьбе можно только при свете его души.

Целую галерею живых, неожиданных, притягательных праведников и правдоискателей нарисовал Н. С. Лесков в произведениях 70 - 80 гг.: «Очарованный странник», «На краю света», «Несмертельный Голован», «Однодум»*, «Человек на часах», «Фигура» и других. Это люди из разных слоев народа - солдат, мещанин, монах, почтальон, военный инженер, офицер-воспитатель, укротитель коней, проводник в тундре, по-разному идет у них жизнь. Но есть нечто общее и главное у всех.

Пожалуй, ярче всего это главное проступает в образе язычника-зырянина (ныне этот народ называют коми), который верит, что его бережет богиня Дзол-Дзаягачи, «дарующая детей и пекущаяся, будто бы, о счастии и здоровье тех, кто у нее вымолены». Старый архиепископ, герой и рассказчик повести «На краю света», в молодости был епископом отдаленной сибирской епархии и ревностно занимался миссионерской деятельностью среди северных народов. Он-то и повествует о своих странствованиях по снежной пустыне вместе с проводником - зырянином. Сначала этот дикарь показался миссионеру, вынужденному спасаться от пурги и холода в снежной яме вместе с проводником, каким-то тупым, смрадным животным. Потом, когда зырянин внезапно стал на лыжи и куда-то убежал, епископ увидел в нем труса и предателя, бросившего его умирать. Но вслед за отчаянием пришло прозрение: оказалось, что проводник, рискуя собственной жизнью, бросился спасать своего спутника от неизбежной голодной смерти.

И молодой епископ вдруг понял, что этот язычник «от Царства Небесного недалеко ходит» (выражение из Евангелия от Марка, XII, 34): не зная апостольских заветов, он действовал в полном согласии с ними, не веруя в Христа, он шел Ему навстречу и был вразумлен «каким-то дивным светом свыше». И сам рассказчик словно бы вразумлен этим светом: под сполохами Северного сияния он смотрит на спящего от изнеможения проводника и видит его прекрасным, очарованным богатырем. Проповеднику христианства впервые открывается великая истина: Христос придет в это чистое сердце, когда настанет этому время. Безумно и преступно насаждать веру, как и счастье, насилием над чьей бы то ни было душой. «Нет больше смятения в сердце моем, - говорит себе молодой епископ, - верю, что Ты открыл ему Себя, сколько ему надо, и он знает Тебя, как и всё Тебя знает...»

Среди праведников Лескова есть почтовый гонец Рыжов (рассказ «Однодум»), который всегда носит с собою Библию в серой холщовой суме. Но и он, и другие его герои, чудаки, бессребренники, рыцари совести и милосердия, носят эту Книгу в сердце, даже если никогда не упоминают о ней или вовсе ее не знают.

У Л. Н. Толстого есть циклы повестей, рассказов и сказок, где евангельские истины выявляются в толще повседневной, стремительно текущей обыденности: «Упустишь огонь - не потушишь»(1885), «Девчонки умнее стариков» (1885), «Много ли человеку земли надо»(1885), «Работник Емельян и пустой барабан» (1886), «Смерть Ивана Ильича» (1884 - 1886), «Крей-церова соната» (1887 - 1889), «Хозяин и работник» (1894 - 1895), «Отец Сергий» (1891 - 1898) и другие. Иногда автор соответствующие тексты Писания выносит в начало произведения. Очевидно идейное и сюжетообразующее значение Евангелия в романе «Воскресение»(1899): все, что происходит с Нехлюдовым и с Катюшей Масловой, соотнесено с евангельскими заветами, и эволюция героев представляет собою преображение в свете этих заветов, что предсказано названием романа.

Перебирая в своей памяти все, что читателю знакомо из написанного Толстым, можно убедиться, что взгляд на жизнь сквозь призму Евангелия никогда его не покидает и более всего сказывается в динамике повествования: в движении событий, в судьбах героев.

Это особенно отчетливо проступает на переломных этапах исторических и жизненных путей. Вот, например, одна из финальных сцен романа «Война и мир» (1863 - 1869). Пьер Безухов вернулся из поездки в Петербург, где встречался с новым другом своим, князем Федором. О содержании их бесед читатель догадывается по немногословным, горячим высказываниям Пьера в разговорах с Николаем Ростовым, Василием Денисовым. «Все видят, что дела идут так скверно, что это нельзя так оставить, и что обязанность всех честных людей противодействовать по мере сил». Понятно, что это - отправной момент той системы идей и настроений, которая была свойственна будущим декабристам - участникам несостоявшейся, однако не бесплодной попытки переустроить Россию на началах человеколюбия, гражданственности и свободы, «общего блага и общей безопасности», как говорит Пьер. Его не понимают ни Ростов, ни Денисов - по разным причинам, но равно отвергая идею тайного общества. Пьер пытается объяснить, что тайна не скрывает какого-то зла и враждебности: «...это союз добродетели, это любовь, взаимная помощь; это то, что на кресте проповедовал Христос...»

Примерные темы итогового сочинения по литературе 2015-2016

Яндекс.Директ

Предлагаем вам примерные темы выпускных сочинений по направлениям.

1. Время:

Проблемы века

Время поиска

Время рассказать о человеке…

Человек и время

Общество и эпоха

Время мужания

Время испытаний

Пора взросления

Время, вперед!

Герой(и) нашего времени

« О времена, о нравы! » (Марк Туллий Цицерон)

История - ключ к пониманию народа

Писатель – судья своего времени

" Время разбрасывать камни и время собирать камни" (Из Библии.)

« Времена не выбирают, в них живут и умирают » (А.С.Кушнер)

« В наши подлые времена человеку совесть нужна » (Н.Коржавин)

2. Дом:

Дом – центр мира для человека

Дом-основа человеческого бытия

Дом – хранитель православных ценностей

Дом – прекрасная мечта о счастье

Дом – жилище, местообитание семьи

Дом – островок, крепость в хаосе революционных, военных событий

Дом – пристанище уставшей души, место её отдыха и восстановления сил.

Дом – место сбережения духовных, нравственных, культурных традиций.

Дом – утверждение вечности, красоты и прочности жизни.

Дом – портрет души семьи.

Дом – памятник человеку

Дом – хоромина для души и тела.

Потеря дома – крушение нравственных идеалов. (О затоплении деревень в 70-80 годы 20 века.)

Дом – разлад с собой и миром.

Дом – совесть для человека

Дом – тревога

Дом – судьба

Дом – возрождение идеалов.

Дом – Россия

Дом – это место, где тебя всегда ждут

« Родительский дом- начало начал »

3. Путь:

Ах, дорожка, фронтовая…

Долгий путь домой…

Жизненный путь

Путь познания

Путь в вечность (Человек родом из вечности.)

Дорога в никуда…

Дорога чести

Тип « русского скитальца » в литературе

« Ещё народу русскому пределов не поставлено - пред ним широкий путь » (Н.А.Некрасов)

Путь верности природе - правый путь (Юн Сондо)

Путь к себе...

4. Любовь:

Любовь на века

Всегда ли любовь делает человека счастливым?

Любовь сильнее смерти…

Любовь и война…

Любовь и разлука…

Любовь есть духовное возрождение...

Лики любви...

« Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, высокой любви? »

« От любви к женщине родилось все прекрасное на земле » (А.М.Горький)

Лицемерная любовь хуже ненависти.

5. Год литературы в России:

« Моя любимая книга »

« Роль книги в моей жизни »

« Кто для Вас идеальный герой литературы? »

« Кого из литературных героев вы понимаете, но не принимаете? »

« Можно ли обойтись без книг? »

« Можно ли испытать радость, читая книгу? »

« Какие вопросы задает человеку литература? »

Литература - это исповедь или проповедь?

Какие мысли и чувства вызывают финальные сцены любимых книг?

« Самые яркие персонажи в литературе - неудавшиеся отрицательные герои. Самые тусклые - неудавшиеся положительные ». (С.Д.Довлтов)

« Поэт в России - больше, чем поэт »

« Хорошая книга - это ручеёк, по которому в человеческую душу втекает добро. »(Ф.Абрамов)

« Книги - корабли мысли, странствующие по волнам времени и бережно несущие свой драгоценный груз от поколения к поколению » (Ф.Бэкон)

Юбилейные даты « Года литературы в России »:

« Какие проблемы, поднимаемые А.А.Фетом (А.А.Блоком, С.А.Есениным, А.И.Куприным), прошли сквозь время и актуальны сегодня? »

« А.А.Фет (А.А.Блок, С.А.Есенин, А.И.Куприн) в Вашем читательском опыте »,

« Мой А.А.Фет (А.А.Блок, С.А.Есенин, А.И.Куприн) » и т.д.

Любовь- высокое, чистое, прекрасное чувство, которое люди воспевали еще с античности. Тему Любви можно раскрыть по-разному:

любовь к мужчине или женщине

любовь к родителям или ребенку

любовь к Родине

любовь к делу, которое ты выбрал.

Смотреть материалы для подготовки

Любовь к женщине или мужчине…

Неисчерпаемость этой темы очевидна. Любовь – это самая сложная, таинственная и парадоксальная реальность, с которой сталкивается человек. И не потому, как обычно считается, что от любви до ненависти всего один шаг, а потому, что «ни просчитать, ни вычислить» любовь нельзя!. Поэты и писатели, философы и мистики, художники и композиторы разных эпох обращались к этой вечной теме, пытаясь средствами своего жанра выразить очарование, гармонию, драматизм любви, постичь ее тайну. Сегодня человечество располагает колоссальным историко-литерат урным материалом для осмысления феномена любви.

А.С.Пушкин «Евгений Онегин», М.Ю.Лермонтов «Герой нашего времени», И.С.Тургенев «Отцы и дети»,И.А.Гончаров «Обломов», Л.Н.Толстой «Анна Каренина», А.И.Куприн "Гранатовый браслет", М.А.Шолохов «Тихий Дон» и многие другие. Приводя примеры из этих произведений, важно помнить, что любовь бывает разной - страстной, нежной, расчетливой, жестокой, неразделенной... В указанных книгах говорится о любви несчастливой, а вот о счастливой любви можно взять примеры в произведениях: Л.Н.Толстой "Война и мир", М.А.Булгаков "Мастер и Маргарита", О.Генри "Дары волхвов", А.И.Куприн "Куст сирени".

Любовь к Родине в ЛИРИКЕ

М.Ю.Лермонтов

М.Ю.Лермонтов любил свою Родину высокой любовью. Он любил ее народ, ее природу, желал счастья своей стране. По мнению Лермонтова, любить Родину - значит бороться за ее свободу, ненавидеть тех, кто держит родную страну в цепях рабства. Любовь к Родине - тема таких стихотворений Лермонтова, как “Жалобы турка”, “Поле Бородина”, “Бородино”, “Два великана”. Но с особой силой и полнотой раскрывается эта тема в стихотворении “Родина”, созданном поэтом за несколько месяцев до своей гибели. Здесь Лермонтов противопоставляе

т свой патриотизм патриотизму официальному, казенному. Он заявляет о своей кровной связи с русской, родной ему природой, с русским народом, с горестями и радостями его жизни. Свою любовь к Родине Лермонтов называет “странной”, потому что он любит народ своей страны, природу, но ненавидит “страну господ”, самодержавно-кре постническую, официальную Россию.

Н.А.Некрасов

Чувством пламенной любви к Родине пронизано все творчество Некрасова:

Не небесам чужой Отчизны -

Я песни Родине слагал! -

заявлял поэт в стихотворении “Тишина”. Он любил Родину глубокой и нежной сыновней любовью. “Родина-мать! Я душою смирился, любящим сердцем к тебе возвратился”; “Родина-мать! По равнинам твоим я не езжал еще с чувством таким”; “Ты и убогая, ты и обильная, ты и могучая, ты и бессильная, матушка-Русь!” - с такими словами обращался поэт к Родине. В творчестве Некрасова слова “любовь к Родине” постоянно соединялись со словами “гнев” и “печаль”:

Кто живет без печали и гнева,

Тот не любит Отчизны своей,-

писал он. Любя Родину, Некрасов никогда не уставал ненавидеть строй царской России, ее господствующие классы. Он любил, ненавидя, и эта любовь-ненависть выражает своеобразие патриотизма Некрасова, верного сына своей Отчизны, великого народного поэта-борца.

С.А.Есенин

Характеризуя свою лирику, Есенин говорил: “Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к Родине. Чувство родины - основное в моем творчестве”. И действительно, каждая строчка стихов Есенина проникнута горячей любовью к родине, которая для него неотделима от русской природы и деревни. В этом сплаве родины, русского пейзажа, деревни и личной судьбы поэта состоит своеобразие лирики С. Есенина. В дореволюционных стихах поэта звучит боль за свою нищую родину, за этот “заброшенный край”. В стихотворениях “Запели тесаные дроги...”, “Гой ты, Русь, моя родная” поэт говорит, что любит до “радости и боли” “озерную тоску” своей родины. “Но не любить тебя я научиться не могу!” - восклицает он, обращаясь к Руси.

Любовь поэта к родине родила и такие проникновенные строки:

Если крикнет рать святая:

“Кинь ты Русь, живи в раю!”

Я скажу: “Не надо рая,

Дайте родину мою”.

А.А.Блок

По словам Блока, теме Родины он посвятил жизнь. Поэт утверждал, что абсолютно все его стихотворения – о Родине. Стихи цикла «Родина» подтверждают это высказывание автора. В стихотворении «Русь» поэт создает атмосферу тайны, язычества:

Русь, опоясана реками

И дебрями окружена,

С болотами и журавлями

И мутным взором колдуна.

В стихах этого цикла поэт дает и реальные черты Родины, и ее символический облик, показывает страну с разных сторон, многоликой и величественной в своей необъятной широте.

…До боли

Нам ясен долгий путь!

Здесь поэт пытается в истории Руси, в событиях Куликовской битвы найти ответы на вопросы современности. Древний мир противопоставлен России рубежа XIX–XX веков. Герой выступает безымянным воином, тем самым судьба лирического героя отождествляется с судьбой Родины. Сражаясь в войске Дмитрия Донского, он полон патриотизма и любви к своей Отчизне. Безымянные русские воины готовы сложить головы, ради спасения и свободы Родины. Поэт верит в победу над врагом, его стихи полны надеждой.

В стихотворении «Россия» Блок выступает как гражданин и патриот, который не мыслит себя без Родины. Он переживает вместе с ней горькую судьбу, ее нищету, видит тяжелую жизнь народа. Перед нами предстает Россия в образе женщины с тяжелой долей, но волевым характером:

И невозможное возможно,

Дорога долгая легка,

Когда блеснет в дали дорожной

Мгновенный взор из-под платка.

А.А.Ахматова

К теме Родины обращались многие поэты, но не у всех она получила развитие в таком масштабе, как в творчестве А. Ахматовой. Эта тема стала одной из основных в ее поэзии, прежде всего потому, что Ахматова жила в очень сложную, трагическую для России и для неё эпоху. Это также связано с личностью поэта, с тем, что, восприняв судьбу России, как свою, она не уехала из страны, а, выдержав все испытания, осталась до конца верна своей Родине, не изменив при этом и самой себе. Впервые тема Родины появляется у Ахматовой в сборнике «Белая стая». В него вошли стихотворения, написанные в 1912--1916 годах, в период больших потрясений и испытаний для России, в период первой мировой войны. Ахматова воспринимает первую мировую войну как страшную национальную трагедию. Стихи «Белой стаи» строгие и философские, в них ощущается близость неотвратимой катастрофы, предчувствие страшных и трагических событий в жизни России. Ахматова всегда оставалась в стороне от политики, но она выражала отношение к России в своих стихах («Думали: нищие мы...»). В «Белой стае» возникает тепло жертвенной любви к Родине. Острую боль, переживания за судьбу России мы видим в стихотворении «Молитва». Ахматова готова на все ради России, она готова принести в жертву себя, свой «песенный дар», близких, друзей, даже ребенка, только бы«туча над темной Россией стала облаком в славе лучей».

Стихотворение «Мне голос был...» уже менее конкретное. Непонятно, чей голос зовет героиню оставить Россию: или внутренний, или «глас свыше» (если считать, что лирическая ситуация стихотворения напоминает о библейской теме «исхода» праведников из грешной земли), или это голос Анрепа и друзей-эмигранто

в Ахматовой.

Героиня этого стихотворения поставлена перед нравственным выбором. И она выбирает Россию, принимая ее судьбу как свою:

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не оскорбился (у Ахматовой - «не осквернился») скорбный дух...

Любовь к МАТЕРИ

О матерях можно говорить бесконечно. Добрые, гордые, мужественные матери! Сколько жизней спасено их руками, сколько бед прогнали добрые слова их, сколько подвигов совершено отважными их сердцами. О них слагают песни, стихи, прекрасные легенды и серьезные книг.

Для христианского мира прообразом идеальной матери, конечно же, является Богородица. Жертвенная любовь, чистота и нежность, кротость и в то же время нравственная стойкость – эти ассоциации возникают при упоминании о Пресвятой Деве даже у людей, далеких от Церкви.

Н.А. Некрасов Стихотворения «Великое чувство…», «Мать»

Стихотворение посвящено самому святому в жизни каждого человека – матери:

Великое чувство, его до конца

Мы живо в душе сохраняем.

Мы любим сестру и жену, и отца,

Но в муках мы мать вспоминаем

С помощью синтаксического параллелизма Некрасов акцентирует наше внимание на риторическом восклицании «Великое чувство!» и на мысли, что ни дети, ни матери не могут обойтись друг без друга.

Некрасов всегда с любовью и преклонением говорил о своей матери. Подобное отношение к ней, помимо обычной сыновей привязанности, вытекало, несомненно, из сознания того, чем он ей был обязан:

О, мать моя, подвигнут я тобою!

Во мне спасла живую душу ты!

(Из стихотворения «Мать»)

С.А.Есенин Стихотворение "Письмо к матери". Сердце поэта тянется к родительскому очагу, к родительскому дому. И, словно возрождая пушкинскую традицию поэтических посланий, С.Есенин обращается с письмом-стихотво

рением к матери:

Пусть струится над твоей избушкой

Тот вечерний несказанный свет.

Это - доброе пожелание любимому человеку с использованием великолепных эпитетов ("вечерний несказанный свет") и эмоционально окрашенного слова "струится".

Во второй и третьей строфе чувствуются переживания С. Есенина о матери. Поэт осознает, что она знает о его погубленной жизни, о "кабацких драках", о запоях. Ее тоска столь велика, предчувствия столь нерадостны, что они мучают ее, и она "часто ходит на дорогу". Образ дороги не раз появляется в стихотворении. Она символизирует жизненный путь поэта, на котором все время появляется мать, желающая добра и счастья сыну.

И.А.Бунин Стихотворение "Матери".

В стихотворении поэт вспоминает свое детство, в которое ему хочется возвращаться вновь и вновь. Мысленно переносясь в прошлое, он отмечает:

Я помню спальню и лампадку,

Игрушки, теплую кроватку

«Ангел-хранитель над тобой!»

Эти простые, но очень дорогие для Бунина образы становятся той путеводной звездой, которая не дает ему сбиться с дороги жизни.

Обращаясь к матери, поэт с ностальгией вспоминает: «Ты перекрестишь, поцелуешь… Я помню, помню голос твой!».

В.А.Закруткин Повесть "Матерь человеческая"

В своей книге автор воссоздал образ простой русской женщины, преодолевшей страшные удары судьбы. Мужа Ивана и сына Васятку повесили фашисты. Одной Марии удалось спастись. Одинокой, ей пришлось бороться за свою жизнь и за жизнь своего будущего ребенка. Страшные испытания не сломили эту женщину. Дальнейшие события повести раскрывают величие души Марии, ставшей воистину Матерью человеческой. Голодная, измученная, она совершенно не думает о себе, спасая девочку Саню, смертельно раненную фашистами. Испытывая жгучую ненависть к фашистам, Мария, встретив раненого молодого немца, исступленно кидается на него с вилами, желая отомстить за сына и за мужа. Но немец, беззащитный мальчик, крикнул: «Мама! Мама!». И сердце русской женщины дрогнуло. Мария принимает под свой кров семерых ленинградских сирот, волею судеб занесенных на ее хутор. Повесть В. Закруткина звучит как гимн русской женщине, чья душа пропитана любовью.

Любовь к своей профессии

Конфуций писал: «Если ты любишь свое дело, это – не работа, это увлекательнейшее путешествие к мечте». Любовь к своему делу… Это качество в людях завораживает, останавливает и вызывает желание либо испытать нечто подобное, либо как можно быстрее убежать от слепящего чувства восторга, которым искрятся увлеченные. Они как влюбленные, встречаясь с которыми, люди не могут скрыть своего отношения к жизни, радости и любви.

В каких книгах российских классиков можно найти примеры для раскрытия этой темы?

Н.С.Лесков «Левша», И.С.Тургенев «Отцы и дети», А.П.Платонов "В прекрасном и яростном мире", Ю.П.Герман «Дело, которому ты служишь», В.М.Санин "72 градуса ниже нуля", Д.А.Гранин "Иду на грозу", "Зубр", В.Г.Распутин "Уроки французского", В.Д.Дудинцев "Белые одежды".

Составитель: И.А.Суязова

ФИПИ : Путь - направление актуализирует конкретное и символическое значение понятия «путь», нацеливая на нравственное и философское его осмысление. Диапазон размышлений широк: от дорожных впечатлений к раздумьям о судьбе человека, образе его жизни, выборе цели и средств ее достижения.

Вспоминается: "Ещё народу русскому пределы не поставлены..."
А действительно, что будет, если нашему народу дать не только самое необходимое, а чуть больше чем экономически обосновано для выживания. Подарить народу достаток, чтоб начали люди с уверенностью глядеть в завтрашний день. Все предпосылки налицо: войны нет, природные ископаемые имеются, производство какое-никакое в наличии, работай да и только. И народ поднимется, и не так уж много чего надо. Предоставить людям уровень западного благосостояния. Неужели это так много. А народ наш хорош, золото люди. Предприимчив, сноровистый, готов трудиться, всегда со смекалкой подходит к любому делу. Что бы началось! Неужели не интересно посмотреть на такой подъём! Хотелось бы! Люди давно заслужили нормальное к себе отношение. Тот, кто первым, из власть предержащих, поймёт свой народ - останется в памяти людской на века. Хочется, чтоб при нас случились перемены. Будем ждать, а что нам остаётся.

Другие статьи в литературном дневнике:

14.06.2011. Взгляд в будущее.

Ежедневная аудитория портала Стихи.ру - порядка 200 тысяч посетителей, которые в общей сумме просматривают более двух миллионов страниц по данным счетчика посещаемости, который расположен справа от этого текста. В каждой графе указано по две цифры: количество просмотров и количество посетителей.

Бездомного, безродного
Немало попадается
Народу на Руси,
Не жнут, не сеют - кормятся
Из той же общей житницы,
Что кормит мышку малую
И воинство несметное:
Оседлого крестьянина
Горбом ее зовут.
Пускай народу ведомо,
Что целые селения
На попрошайство осенью,
Как на доходный промысел,
Идут: в народной совести
Уставилось решение,
Что больше тут злосчастия,
Чем лжи,- им подают.
Пускай нередки случаи,
Что странница окажется
Воровкой; что у баб
За просфоры афонские,
За "слезки богородицы"
Паломник пряжу выманит,
А после бабы сведают,
Что дальше Тройцы-Сергия
Он сам-то не бывал.
Был старец, чудным пением
Пленял сердца народные;
С согласья матерей,
В селе Крутые Заводи
Божественному пению
Стал девок обучать;
Всю зиму девки красные
С ним в риге запиралися,
Оттуда пенье слышалось,
А чаще смех и визг.
Однако чем же кончилось?
Он петь-то их не выучил,
А перепортил всех.
Есть мастера великие
Подлаживаться к барыням:
Сначала через баб
Доступится до девичьей,
А там и до помещицы.
Бренчит ключами, по двору
Похаживает барином,
Плюет в лицо крестьянину,
Старушку богомольную
Согнул в бараний рог!
Но видит в тех же странниках
И лицевую сторону
Народ. Кем церкви строятся?
Кто кружки монастырские
Наполнил через край?
Иной добра не делает,
И зла за ним не видится,
Иного не поймешь.
Знаком народу Фомушка:
Вериги двупудовые
По телу опоясаны
Зимой и летом бос,
Бормочет непонятное,
А жить - живет по-божески:
Доска да камень в головы,
А пища - хлеб один.
Чуден ему и памятен
Старообряд Кропильников,
Старик, вся жизнь которого
То воля, то острог.
Пришел в село Усолово:
Корит мирян безбожием,
Зовет в леса дремучие
Спасаться. Становой
Случился тут, всё выслушал:
"К допросу сомустителя!"
Он тоже и ему:
"Ты враг Христов, антихристов
Посланник!" Сотский, староста
Мигали старику:
"Эй, покорись!" Не слушает!
Везли его в острог,
А он корил начальника
И, на телеге стоючи,
Усоловцам кричал:

"Горе вам, горе, пропащие головы!
Были оборваны,- будете голы вы,
Били вас палками, розгами, кнутьями,
Будете биты железными прутьями!.."

Усоловцы крестилися,
Начальник бил глашатая:
"Попомнишь ты, анафема,
Судью ерусалимского!"
У парня, у подводчика,
С испугу вожжи выпали
И волос дыбом стал!
И, как на грех, воинская
Команда утром грянула:
В Устой, село недальное,
Солдатики пришли.
Допросы! усмирение!
Тревога! по сопутности
Досталось и усоловцам:
Пророчество строптивого
Чуть в точку не сбылось.

Вовек не позабудется
Народом Ефросиньюшка,
Посадская вдова:
Как божия посланница
Старушка появляется
В холерные года;
Хоронит, лечит, возится
С больными. Чуть не молятся
Крестьянки на нее...

Стучись же, гость неведомый!
Кто б ни был ты, уверенно
В калитку деревенскую
Стучись! Не подозрителен
Крестьянин коренной,
В нем мысль не зарождается,
Как у людей достаточных,
При виде незнакомого,
Убогого и робкого:
Не стибрил бы чего?
А бабы - те радехоньки.
Зимой перед лучиною
Сидит семья, работает,
А странничек гласит.
Уж в баньке он попарился,
Ушицы ложкой собственной,
С рукой благословляющей,
Досыта похлебал.
По жилам ходит чарочка,
Рекою льется речь.
В избе всё словно замерло:
Старик, чинивший лапотки,
К ногам их уронил;
Челнок давно не чикает,
Заслушалась работница
У ткацкого станка;
Застыл уж на уколотом
Мизинце у Евгеньюшки,
Хозяйской старшей дочери,
Высокий бугорок,
А девка и не слышала,
Как укололась до крови;
Шитье к ногам спустилося,
Сидит - зрачки расширены,
Руками развела...
Ребята, свесив головы
С полатей, не шелохнутся:
Как тюленята сонные
На льдинах за Архангельском,
Лежат на животе.
Лиц не видать, завешены
Спустившимися прядями
Волос - не нужно сказывать,
Что желтые они.
Постой! уж скоро странничек
Доскажет быль афонскую,
Как турка взбунтовавшихся
Монахов в море гнал,
Как шли покорно иноки
И погибали сотнями...
Услышишь шепот ужаса,
Увидишь ряд испуганных,
Слезами полных глаз!
Пришла минута страшная -
И у самой хозяюшки
Веретено пузатое
Скатилося с колен.
Кот Васька насторожился -
И прыг к веретену!
В другую пору то-то бы
Досталось Ваське шустрому,
А тут и не заметили,
Как он проворной лапкою
Веретено потрогивал,
Как прыгал на него
И как оно каталося,
Пока не размоталася
Напряденная нить!

Кто видывал, как слушает
Своих захожих странников
Крестьянская семья,
Поймет, что ни работою,
Ни вечною заботою,
Ни игом рабства долгого,
Ни кабаком самим
Еще народу русскому
Пределы не поставлены:
Пред ним широкий путь.
Когда изменят пахарю
Поля старозапашные,
Клочки в лесных окраинах
Он пробует пахать.
Работы тут достаточно,
Зато полоски новые
Дают без удобрения
Обильный урожай.
Такая почва добрая -
Душа народа русского...
О сеятель! приди!..

Иона (он же Ляпушкин)
Сторонушку вахлацкую
Издавна навещал.
Не только не гнушалися
Крестьяне божьим странником,
А спорили о том,
Кто первый приютит его,
Пока их спорам Ляпушкин
Конца не положил:
"Эй! бабы!" выносите-ка
Иконы!" Бабы вынесли;
Пред каждою иконою
Иона падал ниц:
"Не спорьте! дело божие,
Котора взглянет ласковей,
За тою и пойду!"
И часто за беднейшею
Иконой шел Ионушка
В беднейшую избу.
И к той избе особое
Почтенье: бабы бегают
С узлами, сковородками
В ту избу. Чашей полною,
По милости Ионушки,
Становится она.

Негромко и неторопко
Повел рассказ Ионушка
"О двух великих грешниках",
Усердно покрестясь.