В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, – словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, – сказал один другому, – вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» – «Доедет», – отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» – «В Казань не доедет», – отвечал другой. Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой.
Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, – весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галерее показывать ниспосланный ему богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленною комодом, где устроивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою.
Пока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не в первый раз в дороге. Чемодан внесли кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, в просторном подержанном сюртуке, как видно с барского плеча, малый немного суровый на взгляд, с очень крупными губами и носом. Вслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая в синюю бумагу жареная курица. Когда все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устроиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом. В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как блин, и, может быть, так же замаслившимся, как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы.
Покамест слуги управлялись и возились, господин отправился в общую залу. Какие бывают эти общие залы – всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, – словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, какие читатель, верно, никогда не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров. Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым – наверное не могу сказать, кто делает, бог их знает, я никогда не носил таких косынок. Размотавши косынку, господин велел подать себе обед. Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор – о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник». Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним. Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, – словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии – повальных горячек, убийственных какие-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство. В приемах своих господин имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но только нос его звучал, как труба. Это, по-моему, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги, так что он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего? После обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши себе за спину подушку, которую в русских трактирах вместо эластической шерсти набивают чем-то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник. Тут начал он зевать и приказал отвести себя в свой нумер, где, прилегши, заснул два часа. Отдохнувши, он написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и фамилию для сообщения куда следует, в полицию. На бумажке половой, спускаясь с лестницы, прочитал по складам следующее: «Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям». Когда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Домы были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов. Местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену. Игроки были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша. Под всем этим было написано: «И вот заведение». Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло; где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: «Питейный дом». Мостовая везде была плоховата. Он заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику». Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою. Накушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз. Впрочем, замечательного немного было в афишке: давалась драма г. Коцебу, в которой Ролла играл г. Попльвин, Кору – девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли и там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось. День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства.
Весь следующий день посвящен был визитам; приезжий отправился делать визиты всем городским сановникам. Был с почтением у губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову был ни толст, ни тонок собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был представлен к звезде; впрочем, был большой добряк и даже сам вышивал иногда по тюлю. Потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками… жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего; но довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору. И потом еще долго сидел в бричке, придумывая, кому бы еще отдать визит, да уж больше в городе не нашлось чиновников. В разговорах с сими властителями он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные, и что те правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой похвалы. Полицеймейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников; а в разговорах с вице-губернатором и председателем палаты, которые были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза: «ваше превосходительство», что очень им понравилось. Следствием этого было то, что губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку чаю.
О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам. Вот все, что узнали в городе об этом новом лице, которое очень скоро не преминуло показать себя на губернаторской вечеринке. Приготовление к этой вечеринке заняло с лишком два часа времени, и здесь в приезжем оказалась такая внимательность к туалету, какой даже не везде видывано. После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой. Таким образом одевшись, покатился он в собственном экипаже по бесконечно широким улицам, озаренным тощим освещением из кое-где мелькавших океан. Впрочем, губернаторский дом был так освещен, хоть бы и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали – словом, всё как нужно. Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом. Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами. Не успел Чичиков осмотреться, как уже был схвачен под руку губернатором, который представил его тут же губернаторше. Приезжий гость и тут не уронил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый. Когда установившиеся пары танцующих притиснули всех к стене, он, заложивши руки назад, глядел на них минуты две очень внимательно. Многие дамы были хорошо одеты и по моде, другие оделись во что бог послал в губернский город. Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как говорят французы, – волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а все прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь – и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро. Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти все знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», – человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, – которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что Чичиков раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности. Тут же познакомился он с весьма обходительным и учтивым помещиком Маниловым и несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем, который с первого раза ему наступил на ногу, сказавши: «Прошу прощения». Тут же ему всунули карту на вист, которую он принял с таким же вежливым поклоном. Они сели за зеленый стол и не вставали уже до ужина. Все разговоры совершенно прекратились, как случается всегда, когда наконец предаются занятию дельному. Хотя почтмейстер был очень речист, но и тот, взявши в руки карты, тот же час выразил на лице своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил такое положение во все время игры. Выходя с фигуры, он ударял по столу крепко рукою, приговаривая, если была дама: «Пошла, старая попадья!», если же король: «Пошел, тамбовский мужик!» А председатель приговаривал: «А я его по усам! А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была не была, не с чего, так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух! пичура!» и даже просто: «пичук!» – названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе. По окончании игры спорили, как водится, довольно громко. Приезжий наш гость также спорил, но как-то чрезвычайно искусно, так что все видели, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не говорил: «вы пошли», но: «вы изволили пойти», «я имел честь покрыть вашу двойку» и тому подобное. Чтобы еще более согласить в чем-нибудь своих противников, он всякий раз подносил им всем свою серебряную с финифтью табакерку, на дне которой заметили две фиалки, положенные туда для запаха. Внимание приезжего особенно заняли помещики Манилов и Собакевич, о которых было упомянуто выше. Он тотчас же осведомился о них, отозвавши тут же несколько в сторону председателя и почтмейстера. Несколько вопросов, им сделанных, показали в госте не только любознательность, но и основательность; ибо прежде всего расспросил он, сколько у каждого из них душ крестьян и в каком положении находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество. В немного времени он совершенно успел очаровать их. Помещик Манилов, еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти. Он очень долго жал ему руку и просил убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню, к которой, по его словам, было только пятнадцать верст от городской заставы. На что Чичиков с весьма вежливым наклонением головы и искренним пожатием руки отвечал, что он не только с большою охотою готов это исполнить, но даже почтет за священнейший долг. Собакевич тоже сказал несколько лаконически: «И ко мне прошу», – шаркнувши ногою, обутою в сапог такого исполинского размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особливо в нынешнее время, когда и на Руси начинают выводиться богатыри.
На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи. Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов начал говорить «ты». С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на «ты» и обращался по-дружески; но, когда сели играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, с которой он ходил. На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате, несколько замасленном, и в том числе двух каких-то дам. Потом был на вечере у вице-губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом обеде у прокурора, который, впрочем, стоил большого; на закуске после обедни, данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом, ни одного часа не приходилось ему оставаться дома, и в гостиницу приезжал он с тем только, чтобы заснуть. Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в себе опытного светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, – он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре – и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. Но замечательно, что он все это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор – что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты – что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер – что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера – что он любезнейший и обходительнейший человек. Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!»– и толкнула его ногою.
Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.
Глава 1
В ворота гостиницы губернского города NN въехала небольшая рессорная бричка, в которой ездят холостяки. В бричке сидел господин, «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод.» Въезд его не произвёл в городе никакого шума; только два мужика, стоявшие у дверей кабака, поспорили, смогло бы колесо брички доехать до Москвы или нет.
Господин снял в гостинице комнату » с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов». Вместе с господином приехали лакей Петрушка, «малый лет тридцати», и кучер Селифан, «низенький человек в тулупчике». Пока слуги распаковывали вещи, приезжий отправился в общую залу, заказал обед и стал расспрашивать полового о чиновниках города, но ещё больше его интересовали значительные помещики края.
Приезжий господин был коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым. Весь следующий день он посвятил визитам городским сановникам, начиная с губернатора и заканчивая городским архитектором.
Чичиков умел польстить каждому: губернатору сказал, что дороги в городе бархатные и т.д. Следствием этого было то, что губернатор пригласил Чичикова на свою домашнюю вечеринку, другие чиновники - к себе на чай. О себе приезжий говорил очень мало и в общих словах; сказал, что ищет место для жительства, а прибывши в этот город, решил засвидетельствовать почтение городским чиновникам.
Вечером Чичиков приехал на бал к губернатору. «Чёрные фраки мелькали и носились врозь и кучами, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета».
Мужчины на балу, как и везде, делились на два вида: тонкие и толстые; к последним относился и Чичиков. « Увы! Толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем не надёжно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надёжно и крепко».
На балу Чичиков познакомился с помещиками Маниловым и Собакевичем - и в первую очередь поинтересовался, сколько у них душ крестьян. Помещики пригласили его посетить свои Деревни. Несколько последующих дней Чичиков ходил в гости к чиновникам города и зарекомендовал себя как порядочного человека.
Глава 2
После недели пребывания в городе Чичиков решил навестить помещиков Манилова и Собакевича. Далее автор говорит о слугах Чичикова. Лакей Петрушка был характера молчаливого, любил чтение как таковое - ему было всё равно, что читать, - похождения влюблённого героя или молитвенник. Кроме этого, Петрушка имел ещё две отличительные черты: спать не раздеваясь и носить всегда с собой какой-то свой особенный запах, отзывавшийся несколько жилым покоем.
Первым Чичиков посетил имение Манилова. Дом Манилова стоял одиночкой на возвышении, открытом всем ветрам, рядом была беседка с надписью « Храм уединённого размышления». Манилов, увидев гостя, расцеловал его и провёл в дом.
«Один бог разве мог сказать, какой был характер у Манилова». О таких людях говорят: ни то ни сё, ни в городе Богдан ни в селе Селифан. «Черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приёмах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства». Манилов всё время размышлял и думал непонятно о чём, хозяйством же совершенно не занимался. Иногда он говорил, что хорошо бы от дома провести подземный ход, но его прожекты так и оставались прожектами. В его кабинете уже два года лежала книжка, заложенная на четырнадцатой странице. С женой они жили счастливо: клали в ротик друг другу лакомства и томно и долго целовались. У сыновей Манилова были замечательные имена: Фемистокмос и Алкид.
Наконец, Чичиков сообщает хозяину цель своего приезда. Чичиков просит у Манилова подробный реестр крестьян, умерших после последней переписи (ревизские сказки) и просит продать ему мёртвые души. Эти крестьяне по документам числятся, как живые, так как с тех пор переписей больше не было, и помещик должен платить за них налоги. Оторопевший Манилов несколько минут сидит с разинутым ртом. Чичиков успокаивает его тем, что на мёртвые души будет оформлена купчая крепость, то есть получится, что куплены были живые крестьяне, как и написано в ревизской сказке.
Манилов отказывается от денег, дарит гостю мёртвые души и остаётся в убеждении, что оказал Чичикову неоценимую услугу. Чичиков уезжает, и мысли Манилова «перенеслись незаметно к другим предметам и наконец занеслись бог знает куда ». Воображая себе будущую дружбу с Чичиковым, Манилов доходит до того, что в его мечтах царь жалует им обоим по генеральскому чину за столь крепкую дружбу.
Глава 3
Чичиков уехал от Манилова в очень хорошем расположении духа. Селифан, разговаривая с чубарым конём, отвлёкся от дороги и свернул совершенно не туда. Более того - бричка совершенно сошла с дороги и поехала по вспаханному полю, в довершение всего она перевернулась, и Чичиков вывалился в грязь.
Уже ночью бричка приезжает в какую-то деревню, это имение помещицы Настасьи Петровны Коробочки. Это была «женщина пожилых лет, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещённые по ящикам комодов». Надо сказать, что Коробочка очень бережлива.
Помещица отвела Чичикову отдельную комнату для ночлега и приказала взбить перину до потолка. На следующее утро гость проснулся довольно поздно, рядом с ним уже лежало его вычищенное платье. Подойдя к окну, Чичиков увидел, что весь двор был заполнен домашней птицею и скотиной. Крестьянские избы показывали довольство обитателей: изветшавший тёс на крышах был заменён новым, ворота нигде не покосились.
Затем Чичиков вошёл в комнату хозяйки. В обращении с ней, в отличие от обращения с Маниловым, он не церемонился. Чичиков сразу переводит разговор на имение Коробочки, спрашивает, сколько умерло крестьян, просит продать их ему. Коробочка никак не может взять в толк слова Чичикова, не понимает, как можно купить умерших людей, и, кроме того, боится продешевить: «она видела, что дело, точно, как будто выгодно, да только уж слишком новое и небывалое, а потому начала сильно побаиваться, чтобы как-нибудь не надул её этот покупщик ». Под конец Чичиков совсем выходит из терпения от глупости помещицы и в сердцах называет её «крепколобой», «дубинноголовой», «проклятой старухой». В довершение Коробочка заявляет: «Лучше я маленько повременю, авось понаедут купцы, да применюсь к ценам». Чичикову удаётся убедить хозяйку совершить купчую крепость только после обещания купить у неё впоследствии мёд и пеньку. Коробочка на радостях хорошо угощает Чичикова, а потом тот уезжает.
Глава 4
По дороге Чичиков заходит в трактир, чтобы подкрепиться. Оказывается, что хозяйка трактира знает и Манилова, и Собакевича. По её словам, « Манилов поделикатней Собакевича: велит тотчас сварить курицу, спросит и телятинки; коли есть баранья печёнка, то и бараньей печёнки спросит, и всего только что попробует, а Собакевич одного чего-нибудь спросит, да уж зато всё съест, даже и подбавки потребует за ту же цену».
В трактир заходит помещик Ноздрёв, с которым Чичиков познакомился на обеде у прокурора, со своим зятем. Ноздрёв «был среднего роста, очень недурно сложенный молодец с полными румяными щеками, с белыми, как снег, зубами и чёрными, как смоль, бакенбардами. Свеж он был, как кровь с молоком; здоровье, казалось, так и прыскало с лица его». Ноздрёв радостно сообщает Чичикову, что был с зятем на ярмарке, где проиграл все свои деньги, вещи, «спустил» он и четырёх своих рысаков.
Ноздрёв сразу же обращается к Чичикову на «ты», называет его «свинтусом», «скотоводом» за то, что тот не заехал к нему в имение. Ноздрёв и слушать не хочет возражений Чичикова и везёт его к себе в деревню, Собакевича же называет «жидомором».
Таких людей, как Ноздрёв, называют «разбитными малыми». С детства они слывут за хороших товарищей и при всём том бывают весьма больно поколачиваемы. В их лицах всегда видно что-то открытое, прямое, удалое. Дружбу заведут, кажется, навек; но всегда почти так случается, что подружившийся подерётся с ними того же вечера на дружеской пирушке. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный. Ноздрёв в тридцать пять лет был таков же совершенно, каким был в восемнадцать или двадцать лет: охотник погулять. Женитьба его ничуть не переменила, тем более что жена скоро отправилась на тот свет, оставивши двух ребятишек, которые решительно ему были не нужны. Дома он больше дня никак не мог усидеть. Чуткий нос его слышал за несколько десятков вёрст, где была ярмарка со всякими съездами и балами. В картишки, к которым имел страсть, он играл не совсем безгрешно и чисто, и потому игра весьма часто оканчивалась другою игрою; или поколачивали его сапогами, или же задавали передержку его густым и очень хорошим бакенбардам, так что возвращался домой он иногда с одной только бакенбардой, и то довольно жидкой... И что всего страннее, что может только на одной Руси случиться, он через несколько времени уже встречался опять с теми приятелями, которые его тузили, и встречался как ни в чём не бывало.
Ноздрёв был мастер врать совершенно без нужды: «вдруг расскажет, что у него была лошадь какой-нибудь голубой или розовой масти, и тому подобную чепуху, так что слушающие наконец все отходят, произнесши: «Ну брат, ты, кажется, уж начал пули лить».
Ноздрёв имел и другую особенность: «чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстраивал свадьбу; напротив, если случай приводил его опять встретиться с вами, он обходился вновь по-дружески».
«Ноздрёв во многих отношениях был многосторонний человек, то есть человек на все руки. В ту же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять всё что ни есть на всё что хотите. Ружьё, собака, лошадь - всё было предметом мены, но вовсе не с тем, чтобы выиграть: это происходило просто от какой-то неугомонной юркости и бойкости характера».
В доме Ноздрёва не было никакого приготовления к принятию гостей: посреди столовой на козлах стояли мужики и белили стены. Ноздрёв сразу же потащил Чичикова осматривать свои конюшню, мельницу, псарню. Собаки у Ноздрёва были всех цветов и мастей, «тут были все клички, ijce повелительные наклонения: стреляй, обругай, порхай, допекай, припекай. Ноздрёв был среди их совершенно как отец среди семейства».
Наконец, Ноздрёв через всё поле потащил Чичикова осматривать границу своего имения: граница состояла из деревянного столбика и узенького рва. Уже около пяти часов хозяин усадил гостей за стол. «Обед, как видно, не составлял у Ноздрёва главного в жизни; блюда не играли большой роли: кое-что и пригорело, кое-что и
вовсе не сварилось». Чичиков переходит к деловым переговорам и просит продать ему мёртвые души. Ноздрёв соглашается подарить Чичикову несуществующих крестьян, но при этом пытается продать ему в нагрузку жеребца, собаку, шарманку. Чичиков не соглашается, тогда Ноздрёв приказывает слугам не давать лошадям гостя овса.
На следующее утро Ноздрёв предлагает Чичикову сыграть в шашки на мёртвые души. В шашки Чичиков играет хорошо, а потому соглашается. Ноздрёв жульничает во время игры. Чичиков обвиняет его в плутовстве и прекращает игру. Ноздрёв оскорбляется, зовёт слуг и приказывает избить гостя. Душа Чичикова спряталась в самые пятки, но его спасает то, что во двор въезжает телега. Это приехал капитан-исправник, чтобы сообщить Ноздрёву, что тот находится под судом за то, что в пьяном виде отстегал помещика Максимова розгами. Чичиков, воспользовавшись моментом, выскользнул на крыльцо, сел в бричку и велел Селифану погонять лошадей во весь дух.
Глава 5
По вине Селифана бричка Чичикова сталкивается с коляской, запряжённой шестью конями. Две упряжки совершенно перепутались; на это событие собрались посмотреть мужики из соседней деревни, лишь мешая кучерам бесполезными советами. В коляске сидела старуха и шестнадцатилетняя девушка, «с золотистыми волосами, весьма ловко и мило приглаженными на небольшой головке». Чичиков был совершенно очарован незнакомкой, пытался с ней заговорить, но как-то неудачно. Наконец, лошадей разняли, и дамы уехали.
Деревня Собакевича была довольно велика. Господский двор был окружён «крепкой и непомерно толстой деревянной решёткой. Помещик, казалось, хлопотал много о прочности. На конюшни, сараи и кухни были употреблены полновесные и толстые брёвна, определённые на вековое стояние. Словом, всё, на что ни глядел Чичиков, было упористо, без пошатки, в каком-то крепком и неуклюжем порядке ».
Собакевич был похож на «средней величины медведя». «Для довершения сходства фрак на нём был совершенно медвежьего цвета, рукава длинны, панталоны длинны, ступнями ступал он и вкривь и вкось и наступал беспрестанно на чужие ноги. Цвет лица имел калёный, горячий, какой бывает на медном пятаке». Шеей Собакевич не ворочал вовсе и, в силу такого неповорота, редко глядел на того, с которым говорил, но всегда или на угол печки, или на дверь». «Чичиков ещё раз взглянул на него искоса, когда проходили они столовую: медведь! Совершенный медведь! Нужно же такое странное сближение: его даже звали Михайлом Семёновичем». На картинах в гостиной были написаны греческие полководцы. «Все эти герои были с такими толстыми ляжками и неслыханными усами, что дрожь проходила по телу. Хозяин, будучи сам человек здоровый и крепкий, казалось, хотел, чтобы и комнату его украшали тоже люди крепкие и здоровые».
Все предметы в комнате имели странное сходство с хозяином дома; в углу гостиной стояло пузатое ореховое бюро на пренелепых четырёх ногах, совершенный медведь. Стол, кресла, стулья - всё было самого тяжёлого и беспокойного свойства, - словом, каждый предмет, каждый стул, казалось, говорил: «И я тоже Собакевич!» или: «И я тоже очень похож на Собакевича!»
Целых пять минут Чичиков и Собакевич с женой сидели в молчании. Наконец, Чичиков, чтобы о чём-то говорить, стал расхваливать чиновников города. Собакевич же совершенно озадачил его заявлением: «Это всё мошенники, весь город там такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет. Все христопродавцы. Один там только и есть порядочный человек: прокурор; да и тот, если сказать правду, свинья». Обед у Собакевича был даже чересчур сытным. Хозяин придерживается следующего правила: «У меня когда свинина - всю свинью давай на стол, баранина - всего барана тащи! Лучше я съем двух блюд, да съем в меру, как душа требует. Собакевич подтвердил это делом: он опрокинул половину бараньего бока к себе на тарелку, съел всё, обгрыз, обсосал до последней косточки».
Оставшись наедине с Собакевичем, Чичиков сообщил ему цель своего визита. Собакевич сразу же выразил желание продать мёртвых крестьян по сто рублей за штуку. Чичиков разинул рот от удивления. Собакевич обосновал столь высокую цену тем, что крестьяне у него «все на отбор», а не какая-нибудь дрянь. Каретник Михеев, плотник Степан Пробка, кирпичник Милушкин, сапожник Максим Телятников в своё время славились на всю округу. Чичиков же говорит, что от этого нет никакого проку, ведь эти крестьяне умерли. После длительных торгов Собакевич продаёт мёртвые души по два с половиной рубля за штуку.
Чичиков уехал очень недовольный поведением Собакевича и думал про себя: «По два с половиной содрал за мёртвую душу, чёртов кулак!» От Собакевича Чичиков узнаёт, что недалеко живёт богатый помещик Плюшкин, и отправляется к нему.
Глава 6
Избы в деревне Плюшкина были очень ветхими: бревно на избах было темно и старо, крыши сквозили, как решето, окна были без стёкол. За избами стояли огромные клади господского хлеба, они положены были очень давно, на их верхушке росла всякая дрянь. Господский дом был длинен непомерно и выглядел «дряхлым инвалидом». Почти все окна в нём были забиты, на стенах была обнажена штукатурная решётка. Позади дома тянулся заросший и заглохлый сад. Всё говорило о том, что когда-то здесь было обширное хозяйство, сейчас же не было ничего, оживляющего картину, - «ни отворявшихся дверей, ни выходивших откуда-нибудь людей, никаких живых хлопот и забот дома!» Чичиков заметил во дворе «какую-то фигуру», вздорившую с мужиком. Нельзя было понять, баба это или мужик. «Платье на ней было совершенно неопределённое, похожее очень на женский капот, на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы, только один голос показался ему несколько сиплым для женщины». На поясе у фигуры висели ключи, а потому Чичиков решил, что это баба, и обратился к ней со словами: «Послушай, матушка, что барин? Он сообщил, что у него есть дело к барину, и ключница сказала ему идти в дом».
Из тёмных сеней подуло холодом, как из погреба, в комнате же был полный беспорядок. Казалось, что сюда нагромоздили всю мебель дома, бюро же было завалено всякой всячиной: там были исписанные бумажки, рюмка с жидкостью, в которой плавали мухи. В углу комнаты была навалена куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах. Нельзя было понять, что находилось в куче, так как она была покрыта толстым слоем пыли; «заметнее прочего высовывался оттуда кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога».
В комнату вошла ключница, и, как выяснилось, это и был барин. Чичиков был поражён этим известием. Лицо Плюшкина было такое же, как у многих худощавых стариков, только подбородок выступал далеко вперёд, так что Плюшкин должен был каждый раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки ещё не потухли и бегали из-под высоко росших бровей, как мыши.
Гораздо замечательнее был наряд Плюшкина: «никакими стараньями нельзя было докопаться, из чего был состряпан его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идёт на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полог, из которых охлопьми лезла хлопчатая бумага. На шее у него то лее было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук». Если бы Чичиков встретил этого человека у церковных дверей, то дал бы ему медный грош. Но ведь это был не нищий, а богатый помещик! У него было больше тысячи крестьян, все амбары и кладовые были завалены холстами, зерном, сушёной рыбой, хозяйственной утварью. Но и этого Плюшкину было мало: каждый день он ходил по деревне и собирал всё подряд: старые подошвы, бабьи тряпки, гвозди, черепки, - затем всё это попадало в кучу, которую видел Чичиков.
А ведь когда-то Плюшкин был хорошим хозяином, имел семью, виделся с соседями. Хозяйство хорошо работало под его зорким взглядом, речь Плюшкина была проникнута опытностью и познанием света. Но жена Плюшкина умерла, и часть мелких забот перешла к нему.
Плюшкин стал беспокойнее, подозрительнее и скупее. Старшая дочь убежала со штабс-ротмистром, и они обвенчались в деревенской церкви. Отец послал вслед дочери проклятье. В доме стало ещё пустее, в хозяине стала заметнее обнаруживаться скупость. Сын, без спроса отца, определился в полк, но Плюшкин не дал ему денег на обмундирование. Умерла младшая дочь Плюшкина, и он остался совсем один в доме. «Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод - и чем больше пожирает, тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того не были в нём глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине».
Сын Плюшкина проигрался в карты, и Плюшкин послал ему отцовское проклятие и больше никогда не интересовался им. Покупщики перестали приезжать в имение, так как хозяин был слишком скуп. Хлеб и сено Плюшкина превращались в навоз, мука - в камень, холсты в пыль. Доход же в хозяйстве собирался по-прежнему, оброк, возложенный на крестьян, не уменьшался. «Всё это сваливалось в кладовые, и всё становилось гниль и прореха, и сам он обратился наконец в какую-то прореху на человечестве». Старшая дочь как-то приезжала к Плюшкину со своим сыном, но не получила денег от отца.
Плюшкин стал жаловаться Чичикову на свою бедность, постоянные хлопоты, и тот сказал, что готов облегчить его положение - купить у него мёртвые души и платить за них подати. Плюшкин на радостях даже дал гостю чай с заплесневелым сухарём. Чичиков вернулся в номер гостиницы в самом весёлом расположении духа, так как приобрёл у Плюшкина более ста двадцати душ.
Глава 7
Автор говорит, что изображает жизнь не прекрасною, а такою, какая она есть на самом деле. Он показывает «всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога». И долго ему ещё предстоит идти рука об руку «со своими странными героями, озирать всю громадно несущуюся жизнь, озирать её сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слёзы!»
Утром следующего дня Чичиков стал просматривать списки купленных крестьян. Оказалось, что у него было теперь четыреста душ! Читая фамилии крестьян - Петр Савельев Неуважай-Корыто, Максим Телятников и др., - он задумался об их нелёгкой судьбе. Каково же было удивление Чичикова, когда в списке крестьян Собакеви-ча он увидел женское имя: Елизавета Воробей. «Подлец Собакевич, и здесь надул!»
Чичиков поехал в судейскую палату к председателю, чтобы совершить купчую крепость, где встретил Манилова и Собакевича. Чичиков очень долго ходил от одного чиновника к другому, пока не дал взятку. После совершения крепости помещики отправились в дом к председателю, чтобы «вспрыснуть покупочку», Чичиков сказал, что покупает крестьян на вывоз в Херсонскую губернию, он даже сам поверил в это. Вечер прошёл очень весело, пили за Чичикова, за невесту, которую хотели найти ему в городе.
Глава 8
Покупки Чичикова стали предметом разговоров в городе, его стали считать за миллионщика. Все жители «душевно любили» Чичикова, буквально носили его на руках. И на дам он произвёл замечательное впечатление.
Чичиков получил приглашение на бал к губернатору. Там он был в центре всеобщего внимания, распространяя на окружающих радость и веселье; он постоянно чувствовал себя в чьих-то объятиях. Дамы тотчас же окружили Чичикова и заняли его своими разговорами, «подсыпая кучу самых замысловатых, и тонких аллегорий, которые все нужно было разгадывать, отчего даже выступил у него на лбу пот». И вдруг Чичикова как будто оглушили ударом; рядом с губернатором он увидел ту самую блондинку, которую встретил на дороге, ехавши от Ноздрёва. Она оказалась дочерью губернатора, только-только «выпущенной из института». Чичиков тут же переключил внимание на блондинку, стал занимать её разговорами, она же зевала во время его рассказов. К другим дамам Чичиков больше не подходил, не замечая явных знаков внимания с их стороны. Этого же дамы не могли простить никому - и Чичиков приобрёл врага в их лице.
В это время случилась пренеприятнейшая неожиданность: в залу вошёл Ноздрёв и заявил, что Чичиков скупает мёртвые души. На слова Ноздрёва никто не обратил особенного внимания, так как он всегда врал, Чичиков же провёл вечер в пренеприятнейшем состоянии духа.
В это время в другом конце города «происходило событие, которое готовилось увеличить неприятность героя». В бричке, похожей на «толстощёкий выпуклый арбуз, поставленный на колёса», в город въехала помещица Коробочка. После отъезда Чичикова она не спала три ночи, переживая о том, что продешевила с мёртвыми душами. Наконец, она решила ехать в город, чтобы узнать их истинную цену.
Глава 9
Утром следующего дня одна дама города NN приехала к своей подруге со свежайшей новостью: помещица Коробочка заявила о том, что Чичиков купил у неё мёртвые души.
Непонятно почему, но дамы решили, что это дело было выдумано Чичиковым только для прикрытия, замысел же его состоял в том, чтобы похитить губернаторскую дочку. Обе дамы настолько утвердились в этой мысли, что разнесли её по всему городу. Это известие взбунтовало весь город. «Всякий, как баран, останавливался, выпучив глаза. Мёртвые души, губернаторская дочка и Чичиков сбились и смешались в головах жителей необыкновенно странно». Заварилась каша, а причина была в том, что город NN давно не получал никаких новостей. Появились известия о том, что Чичиков бросил свою жену и встречался с губернаторской дочкой при лунном свете; сюжет с каждым днём приобретал всё более совершенные формы. Все чиновники перепугались от известия о покупке мёртвых душ, подумали бог знает что. «Все вдруг отыскали в себе такие грехи, каких даже не было».
В это время к губернатору пришла бумага с известием об убежавшем от преследования разбойнике. Это совершенно сбило чиновников с толку. Чтобы разобраться во всей этой информации, чиновники решили собраться у полицмейстера.
Глава 10
Все чиновники похудели от пережитых страхов, только почтмейстер сохранил присутствие духа. На собрании почтмейстер заявил, что Чичиков - это капитан Копейкин, и рассказал собравшимся следующую историю:
Повесть о капитане Копейкине
После кампании двенадцатого года вместе с ранеными был прислан и капитан Копейкин, у которого были оторваны рука и нога. В то время насчёт раненых не было сделано никаких заявлений, и капитан оказался в безвыходном положении: работать он не мог и есть было нечего. И капитан приехал в Петербург, чтобы просить государя о монаршей милости. Копейкин остановился в самой дешёвой комнате, а потом отправился в дом к вельможе. В приёмной была толпа просителей, и Копейкин вместе со всеми четыре часа прождал выхода вельможи. Копейкину повезло: вельможа выслушал его, попросил зайти на днях. Капитан вышел из приёмной в совершеннейшем восторге. Но когда Копейкин пришёл на следующий день, вельможа сказал, что нужно ожидать, когда государь сделает распоряжение о раненых. Капитан оказался в самом неопределённом положении: ждать можно долго, а есть ему совершенно нечего. В довершение всего вельможа запретил принимать капитана. Дойдя до бедственного состояния, Копейкин всё же проник в дом вельможи и грубо заявил, что не сойдёт с места, пока не будет принято решения по его делу. Ясно, что вельможе такое обращение не понравилось, и он высылает Копейкина из Петербурга на казённый счёт. Дальнейшая судьба капитана не известна. Только через два месяца после этого события в рязанских лесах появилась шайка разбойников, по-видимому, под предводительством капитана.
Но другие чиновники говорят, что Чичиков никак не может быть капитаном Копейкиным, так как у него целы и руки и ноги. Появилось предположение и о том, что Чичиков - переодетый Наполеон. Чтобы разрешить все вопросы, чиновники обращаются к Ноздрёву, хотя знают, что он лгун. Ноздрёв подтверждает, что Чичиков - шпион, фальшивомонетчик и похититель девиц. Все эти слухи так подействовали на прокурора, что, пришедши домой, он ни с того ни с сего умер. Только после этого происшествия все узнали, что «у покойника была душа, хотя он по скромности никогда её не показывал».
Чичиков ничего не знал о происходящем в городе, так как простудился и три дня не выходил из своей комнаты. Наконец, он выздоровел и в бодром настроении решил навестить чиновников города; каково же было его недоумение, когда его не приняли ни в одном из домов! Вечером к Чичикову приходит Ноздрёв и сообщает о том, какая каша заварилась в городе по его вине. Чичиков понял, что ему нужно поскорее убираться из города и приказал Селифану, чтобы бричка была готова на заре.
Глава 11
Но получилось не так, как хотел Чичиков. Во-первых, он сам проснулся поздно, а, во-вторых, Селифан не подготовил бричку (лошади не подкованы, колесо нужно перетянуть, перед брички раскачался). Все эти дела были сделаны через пять часов, и, наконец, бричка Чичикова выехала из ворот гостиницы. Но одну из улиц перегораживает погребальная процессия (хоронят прокурора), и Чичиков вынужден затаиться в бричке, чтобы не быть узнанным. И вот Чичиков выехал из города, и опять перед ним дорога.
Автор говорит, что Русь имеет над ним тайную власть. «Русь! Чего же ты хочешь от меня? Какая не-постижимая связь таится между нами? Что пророчит сей необъятный простор? Здесь ли не быть богатырю, когда есть место, где развернуться и пройтись ему?... Неестественной властью осветились мои очи: у! какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!» Далее автор говорит, что отступил от традиции брать в герои добродетельного человека; он взял подлеца.
Происхождение Чичикова «темно и скромно». Родители его были дворяне. «Жизнь при начале взглянула на него как-то кисло - неприютно, сквозь какое-то мутное, занесённое снегом окошко: ни друга, ни товарища в детстве!» Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, вечная пропись перед глазами, наказания отца. Затем отец отвёз сына в город к родственнице, и Чичиков стал ходить в классы училища. На прощание отец дал ему наставление: «Больше всего угождай учителям и начальникам». С товарищами не водись, они тебя добру не научат; а если уж пошло на то, так водись с теми, которые побогаче, чтобы при случае могли быть полезными. Не угощай никого, а веди себя лучше так, чтобы тебя угощали, а больше всего береги и копи копейку; эта вещь надёжнее всего на свете». Эти слова отца запали в душу Павлуши.
К науке у Павлуши не было особенных способностей, но он отличался прилежанием и опрятностью. Большой ум у него был со стороны практической. Из данной отцом полтины он не издержал ни копейки, а через год уже сделал к ней приращения. Он продавал богатым товарищам пряники и булки, когда те были голодные, слепил из воска снегиря и выгодно продал его. На уроках Павлуша вёл себя очень смирно, потому был на хорошем счету у учителей. При выпуске он получил аттестат и книгу с золотыми буквами «за примерное прилежание и благонадёжное поведение». Через какое-то время из училища был выгнан один из учителей и с горя стал пить. Все бывшие ученики собрали для него деньги, продав даже некоторые свои вещи, только Чичиков пожадничал. Учитель, узнав об этом, сказал: «Эх, Павлуша! Вот как переменяется человек! Ведь какой был благонравный, ничего буйного, шёлк! Надул, сильно надул...» Чичиков берёг деньги не от жадности, он экономил ради того, чтобы в будущем жить в довольстве, иметь жену, дом, экипажи, Чичиков служит на очень низкой должности в казённой палате, во всём угождает начальнику, ухаживает за его некрасивой дочерью, намекая, что не прочь на ней жениться. Наконец, с помощью начальника Чичиков занял вакантное место, о свадьбе же совсем перестал говорить. Начальник, при встрече с Чичиковым, повторял про себя: «Надул, надул, чёртов сын!»
Чичиков вошёл в комиссию для построения какого-то казённого здания. За шесть лет оно так и не было построено, зато у каждого из членов комиссии появился свой собственный дом, повара, лошади. Но тут неожиданно старый начальник был смещён новым, блюстителем правды. Он отстранил всех чиновников от должности, всё их имущество же перешло в казну.
Во время всех этих невзгод Чичиков похудел и позеленел, так как нужно было опять всё начинать с начала. Чичиков поступает в службу по таможне, так как с этого места можно многое иметь. Он проявил необычайный талант к обыскам и досмотрам, контрабандистам от него не было житья. Чичикова повышают, и он представляет свой проект по поимке всех контрабандистов. Сам же он вступает с ними в сговор и получает огромные деньги. Чичиков ссорится со своим напарником, и тот пишет донос на него. Сделка с контрабандистами стала явной, началось судебное разбирательство. Чичикову удалось увернуться из-под уголовного суда, но всех своих денег он лишился. Но Чичиков не сдаётся. Его осеняет идея о покупке мёртвых душ (он собирается их под видом живых заложить в банк, а получив под залог ссуду, скрыться). С этой целью герой и приезжает в город NN. Сущность Чичикова автор определяет так: хозяин, приобретатель. Конечно, читателям он может не понравиться, ведь они привыкли к благородным героям. На это автор отвечает: пусть посмотрит в свою душу и спросит себя: «А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?»
В конце поэмы бричка, запряженная тройкой, во весь дух несётся по дороге. «Чичиков только улыбался, слегка подлётывая на своей кожаной подушке, ибо любил быструю езду».
«И какой же русский не любит быстрой езды? Его ли душе, стремящейся закружиться, загуляться, сказать иногда: «чёрт побери всё!» - его ли душе не любить её? Её ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное? Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и всё летит: летят вёрсты, летят, летят навстречу купцы на облучках своих кибиток, летит с обеих сторон лес с тёмными строями елей и сосен, с топорным стуком, вороньим криком, летит вся дорога невесть куда, в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мелькании, где не успевает означиться пропадающий предмет, - только небо над головою, да лёгкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны. Эх, тройка! Птица тройка, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать вёрсты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро, живьём, с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит чёрт знает на чём; а привстал, да замахнулся, да затянул песню - кони вихрем, спицы в колёсах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход - и вон она понеслась, понеслась, понеслась! И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух.
Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстаёт и остаётся позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? И что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом полях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ, не даёт ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земле, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».
Главный характер нашего нашего языка состоит в чрезвычайной легкости, с которой все выражается на нем – отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, "жизни мышья
беготня", крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть.
А.И. Герцен
Николай Васильевич Гоголь – это удивительный писатель. С детства я буквально "зачмваюсь" его произведениями. Такую яркость и образность языка, по-моему, имеют немногие рассказы писателей. За его простой язык, всегда интересную композицию, обилие художественных средств, я, наверное, и определила Николая Васильевича Гоголя своим любимым писателем.
Много знаменитых и прекрасных работ я прочитала до изучения этого автора по курсу литературы. Но окончательно меня покорил Гоголь "Мертвыми душами". Это просто шедевр!
Когда я впервые прочитала эту поэму, то просто пришла в восторг. Как точно смог писатель раскрыть главный замысел произведения. Ведь все там подчиняется одному общему смыслу.
И раскрытие темы о чиновниках России начинается прямо с первых страниц "Мертвых душ", когда мы вместе с Павлом Ивановичем Чичиковым попадаем на бал к губернатору.
Перед тем, как ехать с визитом к губернатору, тщательно умылся, оделся "во фрак брусничного цвета с искрой". И в собственном экипаже "покатился" на бал.
Весь дом губернатора был так освещен, что Павел Иванович, входя в зал, "должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный". Эта картина поразила Чичикова своей пышностью и красочностью. Губернатор, увидев нового гостя, подхватив Чичикова под руку, "представил его тут же губернаторше". Потом начались танцы. Стоя в сторонке, Павел Иванович наблюдал за кружащимися парами. Дамы были одеты по-разному: кто по моде, а кто " во что бог послал в губернский город". А Чичиков все стоял и разглядывал гостей. Мужчин он делил на два рода: "одни тонкие, которые все увивались около дам…"; другой род мужчин составляли толстые…" Чичиков относился ни к толстым, ни к тонким, среднего телосложения был. Но, присмотревшись к чиновникам, он решил примкнуть к толстым. Они и удачливее, и места занимают в городе высокие, не то что тонкие: бегают, бегают, а толку от этого никакого. И Павел Иванович Чичиков, приняв такое решение примкнуть к! толстым, начал осведомляться о некоторых чиновниках у председателя и почтмейстера.
Сам он рассказывал о себе мало, "если же говорил, то какими-то общими местами с заметною скромностью, и разговор его, в таких случаях, принимал несколько книжные обороты…" О Манилове и Собакевиче Павел Иванович расспросил более подробно: о том сколько они имеют душ, какое богатство, положение в обществе. Узнав такие данные о помещиках, Чичиков решил, не откладывая дело в долгий ящик, съездить в гости к Манилову, а потом и к Собакевичу.
Вскоре бал закончился.
Николай Васильевич Гоголь описал в этом эпизоде не только "повадки", черты Чичикова, но и рассмотрел проблему "тонких" и "толстых". Как сложилось в умах чиновников того времени, тонкие люди – неудачник, а толстые, наоборот, самые везучие и быстр продвигаются по карьерной лестнице. И Чичиков, поддаваясь общественному мнению принял строну "толстых" людей.
Главным художественным приемом в эпизоде про бал у губернатора, Николай Васильевич использовал антитезу: противопоставление "толстых" и "тонких". Но кроме этого, он, как истинный мастер слова, вплел в описание всего бала очень живые, образные сравнения, которые только добавляют яркости.
Как писал знаменитый критик А.И. Герцен: "Главный характер нашего языка состоит в чрезвычайной легкости…" И это высказывание справедливо для творчества Гоголя.
С первых страниц поэмы "Мертвые души", попав вместе с Чичиковым на бал к губернатору, нам раскрываются некоторые черты характера Чичикова, которые в последующем повествовании раскрываются боле зримо. И мы становимся свидетелями рассуждения Павла Ивановича о разных "родах" людей – общественном мнении об удачливости каждого "рода". А примыкание Чичикова к "толстым" будет прослеживаться на протяжении все поэмы. Герой, присмотревшись к помеикам, будет вести дела только с "толстыми", считая, что они более богаты, чем "тонкие".
Такие выводы можно сделать после прочтения первой главы "Мертвых душ". И действительно, понимаешь, что Николай Васильевич Гоголь – истинный мастер слова, который смог с первых страниц ярко нарисовать образ Чичикова и общественные мнения о чиновниках.
Проблема обнищания человеческой души из-за казнокрадства и стяжательства в России была актуальна во все времена. Н.В.Гоголь в свое время, изображая на балу у губернатора «толстых и тонких» чиновников, метко подметил, что среди государевых служащих нет порядочных людей.
Гоголь писал, что «тонкие» бегают да суетятся, а «толстые… уж если сядут где, то сядут крепко и надежно». По мнению писателя, скорей место под ними прогнется, но они удержатся на нем.
Благодаря служебному положению, «толстые» владеют экипажами, добротными домами и целыми деревнями, практически не заботясь о народных чаяниях.
Чичиков из «Мертвых душ» потому и примкнул к «толстым», чтобы нажить себе состояние. В погоне за деньгами с помощью аферы, он использовал свои лучшие природные качества – ум, предприимчивость и упорство в стремлении добиваться поставленных целей, не на благое дело, оставшись в итоге ни с чем. Однако не Чичиков вызывает сострадание, а бедный народ, которому приходится терпеть вседозволенность и безнаказанность власть имущих.
Почти столетие русская литература тревожно бьет в набат по этому поводу. Вслед за Гоголем тему обнищания душ поднял А.П.Чехов, которому довелось жить в переломный для экономики момент. Писатель, дед которого был крестьянином, а отец уже считал себя купцом, на примере семьи видел, что «копейка рубль бережет», одновременно лишая своего хозяина милосердия, порядочности и доброжелательности.
В рассказе «Ионыч» Чехов показал, как жизнелюбивый, не лишенный добродетели врач-романтик Дмитрий Ионович Старцев, постепенно превращается в ожиревшего толстосума – «не человека, а языческого бога», как саркастически говорит о нем автор. А ведь начиналось все с мечты о собственном экипаже… В итоге некогда застенчивый Старцев становится бесцеремонным мещанином Ионычем. Эта метаморфоза произошла с героем из-за того, что мысли о материальном благе одержали верх над духовным.
К сожалению, подобные картины можно наблюдать и в наше время. Несмотря ни на что, нами по-прежнему управляют фигуры, под которыми «скорей место затрещит и угнется… а уж они не слетят».
Обновлено: 2017-03-08
Внимание!
Спасибо за внимание.
Если Вы заметили ошибку или опечатку, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter
.
Тем самым окажете неоценимую пользу проекту и другим читателям.
Полезный материал по теме
В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, — словом, все те, которых называют господами средней руки. В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» — «В Казань не доедет», — отвечал другой. Этим разговор и кончился. Да еще, когда бричка подъехала к гостинице, встретился молодой человек в белых канифасовых панталонах, весьма узких и коротких, во фраке с покушеньями на моду, из-под которого видна была манишка, застегнутая тульскою булавкою с бронзовым пистолетом. Молодой человек оборотился назад, посмотрел экипаж, придержал рукою картуз, чуть не слетевший от ветра, и пошел своей дорогой. Когда экипаж въехал на двор, господин был встречен трактирным слугою, или половым, как их называют в русских трактирах, живым и вертлявым до такой степени, что даже нельзя было рассмотреть, какое у него было лицо. Он выбежал проворно, с салфеткой в руке, весь длинный и в длинном демикотонном сюртуке со спинкою чуть не на самом затылке, встряхнул волосами и повел проворно господина вверх по всей деревянной галдарее показывать ниспосланный ему Богом покой. Покой был известного рода, ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов, и дверью в соседнее помещение, всегда заставленную комодом, где устроивается сосед, молчаливый и спокойный человек, но чрезвычайно любопытный, интересующийся знать о всех подробностях проезжающего. Наружный фасад гостиницы отвечал ее внутренности: она была очень длинна, в два этажа; нижний не был выщекатурен и оставался в темно-красных кирпичиках, еще более потемневших от лихих погодных перемен и грязноватых уже самих по себе; верхний был выкрашен вечною желтою краскою; внизу были лавочки с хомутами, веревками и баранками. В угольной из этих лавочек, или, лучше, в окне, помещался сбитенщик с самоваром из красной меди и лицом так же красным, как самовар, так что издали можно бы подумать, что на окне стояло два самовара, если б один самовар не был с черною как смоль бородою. Пока приезжий господин осматривал свою комнату, внесены были его пожитки: прежде всего чемодан из белой кожи, несколько поистасканный, показывавший, что был не в первый раз в дороге. Чемодан внесли кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, в просторном подержанном сюртуке, как видно с барского плеча, малый немного суровый на взгляд, с очень крупными губами и носом. Вслед за чемоданом внесен был небольшой ларчик красного дерева с штучными выкладками из карельской березы, сапожные колодки и завернутая в синюю бумагу жареная курица. Когда все это было внесено, кучер Селифан отправился на конюшню возиться около лошадей, а лакей Петрушка стал устраиваться в маленькой передней, очень темной конурке, куда уже успел притащить свою шинель и вместе с нею какой-то свой собственный запах, который был сообщен и принесенному вслед за тем мешку с разным лакейским туалетом. В этой конурке он приладил к стене узенькую трехногую кровать, накрыв ее небольшим подобием тюфяка, убитым и плоским, как блин, и, может быть, так же замаслившимся, как блин, который удалось ему вытребовать у хозяина гостиницы. Покамест слуги управлялись и возились, господин отправился в общую залу. Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма и залосненные снизу спинами разных проезжающих, а еще более туземными купеческими, ибо купцы по торговым дням приходили сюда сам-шест и сам-сём испивать свою известную пару чаю; тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек, которые прыгали и звенели всякий раз, когда половой бегал по истертым клеенкам, помахивая бойко подносом, на котором сидела такая же бездна чайных чашек, как птиц на морском берегу; те же картины во всю стену, писанные масляными красками, — словом, все то же, что и везде; только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал. Подобная игра природы, впрочем, случается на разных исторических картинах, неизвестно в какое время, откуда и кем привезенных к нам в Россию, иной раз даже нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии по совету везших их курьеров. Господин скинул с себя картуз и размотал с шеи шерстяную, радужных цветов косынку, какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться, а холостым — наверное не могу сказать, кто делает, Бог их знает, я никогда не носил таких косынок. Размотавши косынку, господин велел подать себе обед. Покамест ему подавались разные обычные в трактирах блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин; на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник». Как в просвещенной Европе, так и в просвещенной России есть теперь весьма много почтенных людей, которые без того не могут покушать в трактире, чтоб не поговорить с слугою, а иногда даже забавно пошутить над ним. Впрочем, приезжий делал не всё пустые вопросы; он с чрезвычайною точностию расспросил, кто в городе губернатор, кто председатель палаты, кто прокурор, — словом, не пропустил ни одного значительного чиновника; но еще с большею точностию, если даже не с участием, расспросил обо всех значительных помещиках: сколько кто имеет душ крестьян, как далеко живет от города, какого даже характера и как часто приезжает в город; расспросил внимательно о состоянии края: не было ли каких болезней в их губернии — повальных горячек, убийственных каких-либо лихорадок, оспы и тому подобного, и все так обстоятельно и с такою точностию, которая показывала более, чем одно простое любопытство. В приемах своих господин имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но только нос его звучал, как труба. Это, по-видимому, совершенно невинное достоинство приобрело, однако ж, ему много уважения со стороны трактирного слуги, так что он всякий раз, когда слышал этот звук, встряхивал волосами, выпрямливался почтительнее и, нагнувши с вышины свою голову, спрашивал: не нужно ли чего? После обеда господин выкушал чашку кофею и сел на диван, подложивши себе за спину подушку, которую в русских трактирах вместо эластической шерсти набивают чем-то чрезвычайно похожим на кирпич и булыжник. Тут начал он зевать и приказал отвести себя в свой нумер, где, прилегши, заснул два часа. Отдохнувши, он написал на лоскутке бумажки, по просьбе трактирного слуги, чин, имя и фамилию для сообщения куда следует, в полицию. На бумажке половой, спускаясь с лестницы, прочитал по складам следующее: «Коллежский советник Павел Иванович Чичиков, помещик, по своим надобностям». Когда половой все еще разбирал по складам записку, сам Павел Иванович Чичиков отправился посмотреть город, которым был, как казалось, удовлетворен, ибо нашел, что город никак не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных. Домы были в один, два и полтора этажа, с вечным мезонином, очень красивым, по мнению губернских архитекторов. Местами эти дома казались затерянными среди широкой, как поле, улицы и нескончаемых деревянных заборов; местами сбивались в кучу, и здесь было заметно более движения народа и живости. Попадались почти смытые дождем вывески с кренделями и сапогами, кое-где с нарисованными синими брюками и подписью какого-то Аршавского портного; где магазин с картузами, фуражками и надписью: «Иностранец Василий Федоров»; где нарисован был бильярд с двумя игроками во фраках, в какие одеваются у нас на театрах гости, входящие в последнем акте на сцену. Игроки были изображены с прицелившимися киями, несколько вывороченными назад руками и косыми ногами, только что сделавшими на воздухе антраша. Под всем этим было написано: «И вот заведение». Кое-где просто на улице стояли столы с орехами, мылом и пряниками, похожими на мыло; где харчевня с нарисованною толстою рыбою и воткнутою в нее вилкою. Чаще же всего заметно было потемневших двуглавых государственных орлов, которые теперь уже заменены лаконическою надписью: «Питейный дом». Мостовая везде была плоховата. Он заглянул и в городской сад, который состоял из тоненьких дерев, дурно принявшихся, с подпорками внизу, в виде треугольников, очень красиво выкрашенных зеленою масляною краскою. Впрочем, хотя эти деревца были не выше тростника, о них было сказано в газетах при описании иллюминации, что «город наш украсился, благодаря попечению гражданского правителя, садом, состоящим из тенистых, широковетвистых дерев, дающих прохладу в знойный день», и что при этом «было очень умилительно глядеть, как сердца граждан трепетали в избытке благодарности и струили потоки слез в знак признательности к господину градоначальнику». Расспросивши подробно будочника, куда можно пройти ближе, если понадобится, к собору, к присутственным местам, к губернатору, он отправился взглянуть на реку, протекавшую посредине города, дорогою оторвал прибитую к столбу афишу, с тем чтобы, пришедши домой, прочитать ее хорошенько, посмотрел пристально на проходившую по деревянному тротуару даму недурной наружности, за которой следовал мальчик в военной ливрее, с узелком в руке, и, еще раз окинувши все глазами, как бы с тем, чтобы хорошо припомнить положение места, отправился домой прямо в свой нумер, поддерживаемый слегка на лестнице трактирным слугою. Накушавшись чаю, он уселся перед столом, велел подать себе свечу, вынул из кармана афишу, поднес ее к свече и стал читать, прищуря немного правый глаз. Впрочем, замечательного немного было в афишке: давалась драма г. Коцебу, в которой Ролла играл г. Поплёвин, Кору — девица Зяблова, прочие лица были и того менее замечательны; однако же он прочел их всех, добрался даже до цены партера и узнал, что афиша была напечатана в типографии губернского правления, потом переворотил на другую сторону: узнать, нет ли и там чего-нибудь, но, не нашедши ничего, протер глаза, свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось. День, кажется, был заключен порцией холодной телятины, бутылкою кислых щей и крепким сном во всю насосную завертку, как выражаются в иных местах обширного русского государства. Весь следующий день посвящен был визитам; приезжий отправился делать визиты всем городским сановникам. Был с почтением у губернатора, который, как оказалось, подобно Чичикову был ни толст, ни тонок собой, имел на шее Анну, и поговаривали даже, что был представлен к звезде; впрочем, был большой добряк и даже сам вышивал иногда по тюлю. Потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками... жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных мира сего; но довольно сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору. И потом еще долго сидел в бричке, придумывая, кому бы еще отдать визит, да уж больше в городе не нашлось чиновников. В разговорах с сими властителями он очень искусно умел польстить каждому. Губернатору намекнул как-то вскользь, что в его губернию въезжаешь, как в рай, дороги везде бархатные, и что те правительства, которые назначают мудрых сановников, достойны большой похвалы. Полицеймейстеру сказал что-то очень лестное насчет городских будочников; а в разговорах с вице-губернатором и председателем палаты, которые были еще только статские советники, сказал даже ошибкою два раза: «ваше превосходительство», что очень им понравилось. Следствием этого было то, что губернатор сделал ему приглашение пожаловать к нему того же дня на домашнюю вечеринку, прочие чиновники тоже, с своей стороны, кто на обед, кто на бостончик, кто на чашку чаю. О себе приезжий, как казалось, избегал много говорить; если же говорил, то какими-то общими местами, с заметною скромностию, и разговор его в таких случаях принимал несколько книжные обороты: что он незначащий червь мира сего и не достоин того, чтобы много о нем заботились, что испытал много на веку своем, претерпел на службе за правду, имел много неприятелей, покушавшихся даже на жизнь его, и что теперь, желая успокоиться, ищет избрать наконец место для жительства, и что, прибывши в этот город, почел за непременный долг засвидетельствовать свое почтение первым его сановникам. Вот все, что узнали в городе об этом новом лице, которое очень скоро не преминуло показать себя на губернаторской вечеринке. Приготовление к этой вечеринке заняло с лишком два часа времени, и здесь в приезжем оказалась такая внимательность к туалету, какой даже не везде видывано. После небольшого послеобеденного сна он приказал подать умыться и чрезвычайно долго тер мылом обе щеки, подперши их извнутри языком; потом, взявши с плеча трактирного слуги полотенце, вытер им со всех сторон полное свое лицо, начав из-за ушей и фыркнув прежде раза два в самое лицо трактирного слуги. Потом надел перед зеркалом манишку, выщипнул вылезшие из носу два волоска и непосредственно за тем очутился во фраке брусничного цвета с искрой. Таким образом одевшись, покатился он в собственном экипаже по бесконечно широким улицам, озаренным тощим освещением из кое-где мелькавших окон. Впрочем, губернаторский дом был так освещен, хоть бы и для бала; коляска с фонарями, перед подъездом два жандарма, форейторские крики вдали — словом, всё как нужно. Вошедши в зал, Чичиков должен был на минуту зажмурить глаза, потому что блеск от свечей, ламп и дамских платьев был страшный. Все было залито светом. Черные фраки мелькали и носились врознь и кучами там и там, как носятся мухи на белом сияющем рафинаде в пору жаркого июльского лета, когда старая ключница рубит и делит его на сверкающие обломки перед открытым окном; дети все глядят, собравшись вокруг, следя любопытно за движениями жестких рук ее, подымающих молот, а воздушные эскадроны мух, поднятые легким воздухом, влетают смело, как полные хозяева, и, пользуясь подслеповатостию старухи и солнцем, беспокоящим глаза ее, обсыпают лакомые куски где вразбитную, где густыми кучами. Насыщенные богатым летом, и без того на всяком шагу расставляющим лакомые блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами. Не успел Чичиков осмотреться, как уже был схвачен под руку губернатором, который представил его тут же губернаторше. Приезжий гость и тут не уронил себя: он сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый. Когда установившиеся пары танцующих притиснули всех к стене, он, заложивши руки назад, глядел на них минуты две очень внимательно. Многие дамы были хорошо одеты и по моде, другие оделись во что Бог послал в губернский город. Мужчины здесь, как и везде, были двух родов: одни тоненькие, которые всё увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге. Другой род мужчин составляли толстые или такие же, как Чичиков, то есть не так чтобы слишком толстые, однако ж и не тонкие. Эти, напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста. Лица у них были полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват, волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями, ни на манер «черт меня побери», как говорят французы, — волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие. Это были почетные чиновники в городе. Увы! толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тоненькие. Тоненькие служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и совсем ненадежно. Толстые же никогда не занимают косвенных мест, а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко, так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать Божия. У тоненького в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард; у толстого спокойно, глядь — и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец толстый, послуживши Богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро. Нельзя утаить, что почти такого рода размышления занимали Чичикова в то время, когда он рассматривал общество, и следствием этого было то, что он наконец присоединился к толстым, где встретил почти всё знакомые лица: прокурора с весьма черными густыми бровями и несколько подмигивавшим левым глазом так, как будто бы говорил: «Пойдем, брат, в другую комнату, там я тебе что-то скажу», — человека, впрочем, серьезного и молчаливого; почтмейстера, низенького человека, но остряка и философа; председателя палаты, весьма рассудительного и любезного человека, — которые все приветствовали его, как старинного знакомого, на что раскланивался несколько набок, впрочем, не без приятности. Тут же познакомился он с весьма обходительным и учтивым помещиком Маниловым и несколько неуклюжим на взгляд Собакевичем, который с первого раза ему наступил на ногу, сказавши: «Прошу прощения». Тут же ему всунули карту на вист, которую он принял с таким же вежливым поклоном. Они сели за зеленый стол и не вставали уже до ужина. Все разговоры совершенно прекратились, как случается всегда, когда наконец предаются занятию дельному. Хотя почтмейстер был очень речист, но и тот, взявши в руки карты, тот же час выразил на лице своем мыслящую физиономию, покрыл нижнею губою верхнюю и сохранил такое положение во все время игры. Выходя с фигуры, он ударял по столу крепко рукою, приговаривая, если была дама: «Пошла, старая попадья!», если же король: «Пошел, тамбовский мужик!» А председатель приговаривал: «А я его по усам! А я ее по усам!» Иногда при ударе карт по столу вырывались выражения: «А! была не была, не с чего, так с бубен!» Или же просто восклицания: «черви! червоточина! пикенция!» или: «пикендрас! пичурущух! пичура!» и даже просто: «пичук!» — названия, которыми перекрестили они масти в своем обществе. По окончании игры спорили, как водится, довольно громко. Приезжий наш гость также спорил, но как-то чрезвычайно искусно, так что все видели, что он спорил, а между тем приятно спорил. Никогда он не говорил: «вы пошли», но: «вы изволили пойти», «я имел честь покрыть вашу двойку» и тому подобное. Чтобы еще более согласить в чем-нибудь своих противников, он всякий раз подносил им всем свою серебряную с финифтью табакерку, на дне которой заметили две фиалки, положенные туда для запаха. Внимание приезжего особенно заняли помещики Манилов и Собакевич, о которых было упомянуто выше. Он тотчас же осведомился о них, отозвавши тут же несколько в сторону председателя и почтмейстера. Несколько вопросов, им сделанных, показали в госте не только любознательность, но и основательность; ибо прежде всего расспросил он, сколько у каждого из них душ крестьян и в каком положении находятся их имения, а потом уже осведомился, как имя и отчество. В немного времени он совершенно успел очаровать их. Помещик Манилов, еще вовсе человек не пожилой, имевший глаза сладкие, как сахар, и щуривший их всякий раз, когда смеялся, был от него без памяти. Он очень долго жал ему руку и просил убедительно сделать ему честь своим приездом в деревню, к которой, по его словам, было только пятнадцать верст от городской заставы. На что Чичиков с весьма вежливым наклонением головы и искренним пожатием руки отвечал, что он не только с большою охотою готов это исполнить, но даже почтет за священнейший долг. Собакевич тоже сказал несколько лаконически: «И ко мне прошу», — шаркнувши ногою, обутою в сапог такого исполинского размера, которому вряд ли где можно найти отвечающую ногу, особливо в нынешнее время, когда и на Руси начинают выводиться богатыри. На другой день Чичиков отправился на обед и вечер к полицеймейстеру, где с трех часов после обеда засели в вист и играли до двух часов ночи. Там, между прочим, он познакомился с помещиком Ноздревым, человеком лет тридцати, разбитным малым, который ему после трех-четырех слов начал говорить «ты». С полицеймейстером и прокурором Ноздрев тоже был на «ты» и обращался по-дружески; но, когда сели играть в большую игру, полицеймейстер и прокурор чрезвычайно внимательно рассматривали его взятки и следили почти за всякою картою, с которой он ходил. На другой день Чичиков провел вечер у председателя палаты, который принимал гостей своих в халате, несколько замасленном, и в том числе двух каких-то дам. Потом был на вечере у вице-губернатора, на большом обеде у откупщика, на небольшом обеде у прокурора, который, впрочем, стоил большого; на закуске после обедни, данной городским главою, которая тоже стоила обеда. Словом, ни одного часа не приходилось ему оставаться дома, и в гостиницу приезжал он с тем только, чтобы заснуть. Приезжий во всем как-то умел найтиться и показал в себе опытного светского человека. О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его: шла ли речь о лошадином заводе, он говорил и о лошадином заводе; говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания; трактовали ли касательно следствия, произведенного казенною палатою, — он показал, что ему небезызвестны и судейские проделки; было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели, и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина, и в горячем вине знал он прок; о таможенных надсмотрщиках и чиновниках, и о них он судил так, как будто бы сам был и чиновником и надсмотрщиком. Но замечательно, что он все это умел облекать какою-то степенностью, умел хорошо держать себя. Говорил ни громко, ни тихо, а совершенно так, как следует. Словом, куда ни повороти, был очень порядочный человек. Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор — что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты — что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер — что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера — что он любезнейший и обходительнейший человек. Даже сам Собакевич, который редко отзывался о ком-нибудь с хорошей стороны, приехавши довольно поздно из города и уже совершенно раздевшись и легши на кровать возле худощавой жены своей, сказал ей: «Я, душенька, был у губернатора на вечере, и у полицеймейстера обедал, и познакомился с коллежским советником Павлом Ивановичем Чичиковым: преприятный человек!» На что супруга отвечала: «Гм!» — и толкнула его ногою. Такое мнение, весьма лестное для гостя, составилось о нем в городе, и оно держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие, или, как говорят в провинциях, пассаж, о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти всего города.